Гордая птичка Воробышек

– Нет, – дергаю я головой. – Я не хочу. Пожалуйста, Илья. Не хочу!

* * *

Я не пойму, что с ней происходит. Только я растолковываю слова Донга, как на лице птички отражается испуг.

Какого черта?!

– Все будет хорошо, воробышек. Никто не сможет заставить тебя любить себя против твоей воли, что бы ни сказал Донг.

– Правда? – ее глаза смотрят с такой надеждой, а лицо так близко, что мне требуется недюженная сила воли, чтобы не коснуться нежной щеки рукой и не запутаться пальцами в ее длинных, упавших на грудь волосах.

– Правда, птичка. Никто.

Она успокаивается, кладет голову на подушку, закрывает глаза и сворачивается возле меня клубком.

– Спасибо, – шепчет, тяжело выдыхая.

Через минуту она уже спит. Через две – утыкается лбом в мое плечо и прячет теплую ладонь в сгибе локтя, через три – будоражит притихшего было зверя мягким дыханием, заставляя с новой силой заскулить в оковах так и не утихшего желания.

Проклятье! Почему птичка не хочет любви? Есть ли у нее тот, кого она готова назвать любимым? И кто, к чертовой матери, упомянутый жених?! Как это все вяжется со страхом в ее глазах и болью в голосе?

Столько вопросов, а самый важный – один: не допустил ли ты, Люков, сегодня непоправимой ошибки?

– Дурак, – шепчу я в тишину комнаты, приставив кулак ко лбу, – похотливый идиот! – но сердце тут же отвечает смехом. Дает почувствовать кожей доверчиво прильнувшего ко мне воробышка.

Ох, очень надеюсь, что нет, а с остальным я разберусь.

Не знаю, приходит ко мне сон или нет. Когда я открываю глаза, утренний свет едва брезжит за окном, еще не разогнав по углам тени. Я лежу долго, слушая ровное дыхание девчонки, глядя в потолок, удивляясь такой непривычной близости наших тел. Так я еще не спал, чтобы с неутоленным зверем, в страхе потревожить и на одном вздохе. Чтобы с кем-то, подобным воробышку у плеча. Незнакомое тепло тлеет в груди, мышцы тяжелы и расслаблены, я закрываю глаза и еще на короткое время забываюсь полусном.

Во сне ее ладонь прокралась на мой живот, и лежит на пупке полусогнутым кулачком, нос уткнулся в подмышку. Не представляю когда, но я все же обнял ее, и сейчас осторожно провожу пальцами по голому плечу, подбираюсь к волосам, поднимаю их и подношу к лицу, встречая новый день ее запахом.

Запахом не принадлежащей мне, но такой моей женщины.

Позже, когда я покидаю комнату, а затем возвращаюсь, я опускаюсь в кресло и долго смотрю на птичку, не в силах отвести взгляд. Вот такую – спящую, утреннюю, с разметавшимися по подушке волосами, нежную, как сам рассвет, – я хочу ее еще больше.

* * *

Я просыпаюсь от сумасшедшего запаха кофе, витающего в комнате, и тонкого аромата ванили. Не открывая глаз, втягиваю в себя приятные благовония, медленно выплывая из объятий Морфея, и мурчу, потягиваясь, сонной кошкой:

– Ммм… Полцарства за кофе. Какой аромат!

– Только если к царству прилагается рука прекрасной дамы.

– Я согласна, мой герой. Ой, – распахиваю глаза навстречу голосу. – Люков, это что, я сейчас вслух сказала, да?

Он отпускает смешок и подходит к кровати. Останавливается в шаге, негромко приветствуя:

– Доброе утро, Воробышек. Вслух. Надеюсь, ты была искренна, как никогда, иначе герою придется не просто: дамы сердца сегодня такие вероломные, а у него, может быть, чувства и никакого желания разбойничать на дорогах.

Он свеж и умыт, и, в отличие от меня, дал толк своим волосам. Снова одет в привычные свитер и джинсы. Даже часы – и те вновь на нем. Стоит, сунув руку в карман брюк, в другую взяв чашку парующего кофе, и смотрит на меня.

– Ох! – я отрываю голову от подушки и сажусь, прижав пальцы к глазам, радуясь, что решилась смыть с себя перед сном всю косметику. Во сне полотенце перекрутилось, и я в последний момент успеваю натянуть на грудь одеяло. – Я что, бессовестно проспала, да? – поднимаю к парню встревоженное лицо. – Илья, который сейчас час?

– Все нормально, Воробышек. Половина десятого. Не хотелось тебя будить.

– Сколько?! Ничего себе! – я спрыгиваю с кровати и прячу руки под пуховое одеяло, заворачиваюсь в него, стащив следом, до подбородка. – Вот соня! Ты же до сих пор здесь из-за меня! А я… – растерянно оглядываю комнату, щуря глаза, не представляя куда бежать, – я не помню, где мои вещи. И сумочка. Кажется, в ней были очки…

Люков смеется, сначала тихо, а потом все громче. Мне нравится его смех – глубокий, с рокочущими нотками, очень мужской, и я невольно любуюсь парнем, отвечая на смех несмелой улыбкой.

Определенно, его не смущает память о вчерашнем поцелуе, он, как всегда, уверен и спокоен, и я с облегчением выдыхаю, прогоняя затаившееся в груди смущение. Что ж, так даже лучше: пережил и забыл. Главное, чтобы не задался вопросом: почему Воробышек проснулась на его подушке.

– Что? Почему ты смеешься, Илья? Я что, похожа на украшенного перьями Чингачгука?

– Нет, птичка. Ты похожа на взъерошенного снеговика, толстого и мягкого.

– А-а, – я убираю со щеки непослушный локон и вновь опускаюсь на кровать, признавая громким вздохом правоту парня: – Точно. А еще голодного. Но это все твой потрясающий кофе виноват и зимнее утро.