Гордиев узел сексологии (Полемические заметки об однополом влечении)

Я страшно удивился, открыв дверь своей палаты. Комната, рассчитанная на восемь человек, вместила в себя все тридцать. Не меньше. В центре на табуретке сидел Алексей и рассказывал о том, как я соблазнял его. Мое появление было встречено словами: "Заходи, пидар гнойный. Как тебе лучше, чтобы мы все сразу или по очереди?" Это осмелевший фашист изрыгнул такое предложение и направился ко мне, теребя пространство между ног. Кое–чем, кстати, неплохо заполненное. Ни по очереди, ни всех сразу я не хотел. Все они были мне омерзительны. Я запустил в фашиста железку, которая пришлась ему точно в лоб. Человек десять сорвались с места и бросились на меня, сбив с ног.

На первый же удар по почкам я отреагировал истошным криком. Медсестра не замедлила прибежать. Мой левый бок был разбит в кровь. Увидев это, девочка наклонилась и спросила, что произошло. Я ответил, что ничего особенного, просто ребята решили меня изнасиловать, вдруг решив, что я гомосексуалист. Вытирая кровь со лба, немец невнятно поведал ей об увиденной сцене в душевой. Я вслух предположил, что мальчику часто снятся эротические сны. В ответ на мой оральный выпад трое попытались вновь приступить к избиению, но сестра милосердия грудью встала на мою защиту. Народ дал слово Алексею, который повторил рассказ немца, приукрасив его выдуманными подробностями. Подумать только, меня и двадцати минут не было, а уже столько сплетен!”

Медсестра вызвала начальника госпиталя, после чего все разошлись по палатам. В последующем разговоре Дима проявил чудеса дипломатии и интриганства. “Тут я между прочим заметил, что уже отписал о всех бесчинствах своим влиятельным родственникам, и им наверняка будет интересно, а как же дело было дальше. Подполковник знал, что я москвич, и исключить такую возможность не мог. Но все же начал угрожать статьей за мужеложство. Я справедливо возмутился: как же так, трахали–то меня! И, решив отомстить Алексею, добавил, что под угрозой зарезать с его стороны. У Алексея в тумбочке лежал приличных размеров тесак, я сослался и на это. Подполковник не стал искушать судьбу. Выгнал меня с предостережением больше на глаза не попадаться и взяв с меня слово особо не трепаться”.

Солдаты презирали Диму: “В мой адрес <…> понеслось множество ругательств, самым сладким из которых было "петух", а самыми грубыми и обидными — все остальные. Мне же было все до фени. Ну и что, что "петух"? Кто ж вам, дурашки, может доставить столько радости, если не презираемый вами "петух"? Достучаться до их люмпеновского сознания было невозможно, да и не нужно <…>.