Гордый наш язык…

Национальное — не совсем то, что народное, вдобавок славянофильский призыв к «народности» взят на вооружение и самодержавием: «православие, самодержавие, народность»; народ и народность поминают и все остальные слои и общественные группировки. Случилось настоящее «смешение языков»: одно и то же слово могло обозначать разные понятия.

«Игра словами» особенно распространилась в литературной критике — самом доступном виде критики. Вот три мнения литературных критиков 60-х годов, которые относились к различным направлениям, но одинаково подозрительно приглядывались к слову народ.

«Слова: народность, народ, народное благо, народные идеалы — в конце 40-х годов сделались самыми популярными в литературе и начали употребляться на каждом шагу не одним каким-либо кружком, а в одинаковой степени сделались заветными лозунгами всех литературных партий».

А. М. Скабичевский

«В 58-м году так много твердилось о демократизме, о народности, так бесцеремонно играли словом народность. Это была любимая тема людей, болтавших преимущественно на французском языке и воспитанных на французской литературе, во французских нравах, не признававших ничего святого — русского. Такая была мода».

В. Быкова

«Да вдобавок еще, народность — бранное слово, то есть не в смысле ругательного слова, а в смысле битвы, лозунга битвы…»

Ап. Григорьев

Однако подобная — социальная — многозначность возможна и у слова, заимствованного нами; тут только важно, чтобы оно представало каждый раз как другое слово, совсем не то, что в устах остальных, что в употреблении других.

К таким-то словам относится и слово прогресс, которое мы заимствовали не один раз.

С 1600 года через немецкий или польский язык вошло в наш лексикон латинское слово progressus, что значит просто успех. Его забыли.

В конце XVIII века то же слово пришло из французского, и тоже в прямом значении шествие, но с обязательным разъяснением, вот как у Радищева: прогресс — «шествие разума». Слишком конкретно, на термин не похоже, и слово снова не прижилось.

С 30-х годов прошлого века французское progrès понимали как столь же простое движение. Для многих бытописателей XIX века таким оно и осталось, как, например, в романе у Альбова: тут прогрессирование — «дальнейшее развитие и воплощение в форму того, что еще раньше, только смутно, бродило в ее душе».

И лишь в 40—60-х годах это слово постепенно наполнялось известным теперь смыслом: движение вперед, то есть действительно развитие. Это значение отчетливо проявляется в публицистике Белинского и его последователей.

Читающая публика внимательно следит за журнальной полемикой. В 1858 году Е. Штакеншнейдер, молодая девушка из интеллигентной семьи, пишет в Дневнике: «Я была за границей, видела цивилизацию, приобретенную посредством прогресса, то есть посредством шествования вперед по тому пути…» Совсем как у Белинского, но ниже: «Происходит какая-то путаница, слово прогресс заменило слово цель». Слишком много накопилось значений у нового слова, слишком часто его заимствовали, переводили и комментировали. Тогда же очень точно сказал об этом народник П. Ткачев: