Горение

– Революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. В глубине своего существа, не на словах только, а на деле, он разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром, со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями и нравственностью этого мира. Революционер презирает всякое доктринерство и отказался от мирской науки, предоставляя ее будущим поколениям. Он знает только одну науку, науку разрушения… Во всем согласен с Нечаевым?

– Есть, конечно, много наивного.

– Спасибо, – улыбнулся Дзержинский и, видя, каким нетерпением горят глаза товарища, продолжил: – Революционер презирает общественное мнение. Он ненавидит во всех побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Революционер – человек обреченный, беспощаден для государства и вообще для всего сословно-образованного общества; он и от них не должен ждать для себя никакой пощады. Между ними и им существует тайная или явная, но непрерывная и непримиримая война на жизнь и на смерть. Суровый для себя, он должен быть суровым и для других. Все нежные, изнеживающие чувства родства, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела. Для него существует только одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение – успех революции. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель – беспощадное разрушение. Стремясь хладнокровно и неутомимо к этой цели, он должен быть готов и сам погибнуть и погубить своими руками все, что мешает ее достижению. Природа настоящего революционера исключает всякий романтизм, всякую чувствительность, считал Нечаев.

– Здесь он, конечно, несколько перегнул, – усмехнулся Сладкопевцев, – молод был слишком, и потом – из поповичей, врожденный аскет.

– В его обществе все были из поповичей, – ответил Дзержинский. – Естественная реакция на лицемерие, царившее дома, и святость, соблюдавшуюся в храме.

– Дальше, Феликс, это интересно!

– Изволь. Дальше Нечаев писал, что у каждого товарища должно быть под рукою несколько революционеров второго и третьего разрядов. На них он должен смотреть как на часть общего революционного капитала, отданного в его распоряжение. Он должен экономично тратить свою часть капитала, стараясь всегда извлечь из него наибольшую пользу. Когда товарищ попадает в беду, революционер, решая вопрос, спасать его или нет, должен соображаться не с какими-нибудь личными чувствами, но только с пользою революционного дела. Поэтому он должен взвесить пользу, приносимую товарищем, с одной стороны, а с другой – трату революционных сил, потребных на избавление, и на какую сторону перетянет, так и должен решить. «Он не революционер, если ему чего-нибудь жаль в этом мире, если он может остановиться пред истреблением положения, отношения или какого-либо человека. Тем хуже для него, если есть в нем родственные, дружеские и любовные отношения; он не революционер, если они могут остановить его руку».

Дзержинский снова взглянул на Сладкопевцева, отчего-то вспомнив милое лицо сестры Альдоны.

– Что? – спросил Сладкопевцев. – Зачем остановился?

– Ты с этим готов согласиться?

– С этим не готов. У каждого из нас есть мать.

– Была, – уточнил Дзержинский глухо.

– Да, да, – откликнулся Сладкопевцев тихо, – они были у нас с тобою. Только когда, Феликс, когда?

Дзержинский относился к товарищу, как старший относится к младшему

– он жалел его: он знал, что мать Михаила умерла, когда мальчику едва-едва исполнилось восемь лет. Отец – по-дворянски запивавший – разорился окончательно, бросил детей и уехал на Кавказ, к таким же, как и он, шальным друзьям; остались на Тамбовщине без средств к жизни четверо: Алексей и Наталья – младшие, Михаил и Анастасия – старшие, только старшей-то было всего пятнадцать. И судьба у всех юных «потомственных дворян» Сладкопевцевых сложилась одинаково: сестры, выучившись на фельдшериц, увидав воочию страшную жизнь народа, ушли в революцию, примкнув к социал-демократам; были вскоре арестованы и высланы в Сибирь; двадцатилетний Алексей тоже отправлен был по этапу в Архангельск с группой молодых социалистов-революционеров.

Дзержинский прощал своему товарищу горячность, нетерпимость, нервозность, повторяя: «Если мне есть куда хоть на ночь забрести, то ему – некуда, он один. Пусть он ошибается, но ведь он ошибается чисто, он себя не щадит, ведь как во время восстания в Александровском централе стоек был… »

– Что ты? – спросил Сладкопевцев, ищуще вглядываясь в лицо Дзержинского, ставшее вдруг отрешенно-грустным, далеким. – Что, Феликс? Продолжай, пожалуйста, это все интересно.