Горение

– Не орать! – «Игорек» увидел над собой того, кто метнулся белой тенью и выбил из руки нож. – Никто тебя не собирается убивать, мерзавец. Не орать.

А Лятоскович, выскочив из тюремного здания, поднял руки над головой и тонко, но приказно крикнул:

– Стража! Ко мне!

Залязгали затворами жандармы, вышли из полосатых будок караульные

– ружья наперевес; «политики» расступились, и Лятоскович прошел сквозь их молчаливый строй к «Игорьку», который по-прежнему лежал на земле вместе со своей кодлой.

– Как посмел выйти из камеры, сволочь?! – спросил Лятоскович и с остервенелой яростью ударил «Игорька» ногой под ребро, а потом всю его кодлу стал пинать – Анджея тоже.

– Не смейте избивать людей, которые действовали по вашему приказу,

– сказал бледный, тот, что нож выбивал. – А ребенка мучить, – он кивнул на Анджея, – зверство!

– Что?! – Лятоскович обернулся. – Да как вы смеете, Дзержинский?!

– Смею. И не кричите вроде бандита – вы ж страж закона. Посему мы повторяем наши требования: немедленно отправьте нас к местам ссылки и заранее сообщите адреса, чтобы мы имели возможность уведомить родных.

Лятоскович побледнел вроде «Игорька»: со лба – к подбородку; мгновение колебался, как вести себя, а потом ответил:

– Хорошо. Вечером вы будете оповещены о моем решении.

А вечером камеры заперли. Стражники хихикали в глазки:

– Что, допрыгались, социалисты проклятые?! Таперь заместо вольной прогулки под конвоем будете ходить! Все, достукалися, голуби!

Те уголовники, что стали такими по горькому несчастью, «политикам» помогали, курьерами ночью были, ходили по тюрьме, шепот передавали… Камера, где сидел «Игорек», была заперта – уголовных горемык он, агент охранки, душегуб и палач, побаивался.

Наутро во время подконвойной прогулки «политики», опять-таки по-вчерашнему негромкому окрику Дзержинского и Сладкопевцева, разоружили стражу, подвели побелевших служивых к воротам, распахнули их – унтер сразу же отдал ключи, сам помог трясущейся рукой замок отпереть («Он бы на нашем месте всех перестрелял, – подумал Дзержинский, – видно, не верит до сих пор, что отпустим»), – и вытолкали наружу.

– Товарищи, вчера не голосовали семь человек с первого этажа. Повторяю, – сказал Дзержинский, – побег считаю безумием: или нас подведут к виселице, или мы погибнем в тайге. О нашей же демонстрации узнает Россия, весь мир. Считаю побег ошибкой. Однако вопрос таков, что настаивать никто не имеет права – каждый из семи неопрошенных имеет право уйти в тайгу. Голосуем…

Вечером, когда из Иркутска пришли войска и в тоненькой, ажурной повозочке на высоких рессорах приехал вице-губернатор, Лятоскович был отправлен на переговоры к восставшим.

– Господа, – начал он, прислонившись ртом к проему ворот. – Господа, я призываю вас к благоразумию. Вице-губернатор готов вступить в переговоры при условии, что вы снимете флаг.

Красный флаг с огромным словом «СВОБОДА» развевался над централом, и виден он был в закатном солнце далеко окрест, а особенно солдатам он был виден, и это раздражало вице-губернатора, ибо сам он на это – тьфу, и забыл! – он сам-то многое чего знает, а «темноте» это видеть не надобно, это может в них остаться; все можно вытравить, только память не вытравишь, она человеку придана в большей мере, чем разум.

– Красный флаг мы не снимем. Это раз. Вы удовлетворите все наши требования – два. После этого мы вступим в переговоры.

– Это кто ж мне такой ультиматум выносит? – поинтересовался Лятоскович.

– Русская революция, – ответил Дзержинский.

– Ружья изготовь! – длинно прокричали унтеры. Солдаты ружья вскинули, переглянулись, о чем-то тихо перебросились.

– Патрон загоняй! – еще длиннее пропели унтеры.

Обернулись унтеры на вице-губернатора, чтоб он ручкой махнул – «пли», но тот уткнулся в газету, которую ему передал адъютант, а в газете на первой полосе заголовок: «Заговорщиками убит министр внутренних дел Сипягин! Революционеры требуют отмены „чрезвычайных мер“!»

– Ну и что? – спросил вице-губернатор адъютанта. – Какое отношение имеет это, – он глянул на заголовок, – к тому, – вице-губернатор кивнул на восставшую тюрьму, где пели «Интернационал», – шустрые уголовники из бедолаг успели какими-то одним им ведомыми таинственными путями узнать о Сипягине и «политикам» эту новость незамедлительно сообщили.

– Ваше превосходительство, прямое. Шум будет-с. Не преминут в столицах обратить внимание. Стоит ли? Может, добром? Им же всем по пять лет Якутии – сколько их навек успокоится? Сколько пересмотрит свои убеждения, только б домой, в привычное возвратиться? Шум будет-с, – повторил адъютант убежденно. – Большой шум-с…

– Лятоскович! – крикнул вице-губернатор. Начальник тюрьмы прибежал резво, с пониманием.

– Попробуйте миром, – сказал вице-губернатор. – Я запрошу столицу и его сиятельство Павла Никодимыча…

Дзержинский оторвался глазом от тюремного забора и тихо сказал Сладкопевцеву и эсдеку Богданову: