Горение

– У вас такое усталое лицо, госпо…

– Ди… – медленно добавил Дзержинский.

– Что?

– «Господи». Договаривайте, если начали. Скоро приедем?

– Через полчаса.

– Можно еще подремать?

– Конечно. Я разбужу. Спите.

– Вам не тяжело?

– Нет, вовсе нет.

– У вас линия жизни долгая, я раньше никогда ее так близко не ощущал.

– О, да…

– И характер покладистый.

– Папа говорил, что у меня мамин характер, – улыбнулась Юлия.

– У мамы был хороший характер?

– Нет. Ужасный. Я ее очень люблю, но характер ужасный. Чудесный человек – добрый, нежный, умный…

– Так не бывает.

Юлия молча покачала головой.

– Надо спорить, если не согласны, – сказал Дзержинский, не открывая глаз.

– Вы как филин.

– Я не филин. Я по вашей руке догадался – линии чувствую.

– Спите.

– Хорошо.

– Леон давно не писал?

– Давно.

– Как он себя чувствует?

– Работы много.

– У кого ее сейчас мало?

Юлия тихонько кашлянула, быстро потянулась к сумке, почувствовав, что начинается приступ. Одной рукой сумку было открыть трудно, и она, чтобы не тревожить Дзержинского, сдерживала кашель сколько могла, а потом задохнулась хрипом, и Дзержинский встрепенулся, открыл глаза и увидел ее изменившееся, побелевшее лицо.

Когда приступ кончился, Юлия сказала:

– Простите…

Смутившись своего хриплого, вроде бы испитого голоса, она заставила себя улыбнуться, оправдывающе произнесла:

– Это иногда со мной бывает.

– Чахотка, – сказал тихо Дзержинский. – Давно?

– О, нет, что вы! Это не чахотка. Простуда.

– Так. Туда поедешь ты. Я остаюсь, Юля.

– Феликс, ты же обязан подчиняться дисциплине, – Юлия снова осторожно откашлялась, сохраняя при этом улыбку, и было на это до того больно смотреть, что Дзержинский отвернулся.

Юлия тронула его руку:

– Мне очень неловко перед тобой. Прости, пожалуйста, Феликс.

Возница остановил коней и пробурчал:

– Эй… Приехали.

Юлия тороплиго сказала:

– Здесь надо быстро, Феликс. До встречи.

Дзержинский, по-прежнему не глядя на нее, пожал ее руку, потом взял ту, которой она держала его голову, поцеловал ладонь и молча вылез из повозки.

В корчме Казимежа Новаковского было, как всегда, шумно, пьяно, смешливо – какие только люди не собирались в этом маленьком, приграничном с Пруссией польском местечке! Контрабандисты, спекулянты, коммивояжеры, шившиеся вокруг международных поездов, пьянчужки; охотники – в камышах садилось много уток и гусей, по полям можно было топтать зайца и фазана; торговцы лесом и рыбой, богатые крестьяне, знавшие разницу цен на кружева, чай и ситец в Пруссии и Королевстве Польском, жившем по разлаписто-неуправляемым, туго поворотливым законам Российской империи; жандармы из корпуса, отвечавшие за пограничную стражу, картежники с каменными лицами и с воротничками из жесткого, сероватого целлулоида.

Дзержинский знал, что в одиннадцать часов, когда шум, по словам Винценты, будет отчаянный, когда каждый станет принадлежать только своему столу и своей компании, когда все окутается табачным дымом и хозяин, Казимеж Новаковский, выпьет которую по счету рюмку воды, изображая, что это водка, в корчму войдет маленький, чернобородый Адам, остановится возле пана Казимежа и громко спросит:

– Фазанов мне Владислав не оставлял?

Это был пароль.

Потом Адам должен сесть к вешалке, взяв у пана Казимежа большую кружку с черным пивом, и сделать два глотка. После этого Дзержинский мог подойти к нему и сказать:

– Если у вас будут фазаны, я бы с радостью купил их для моего друга Юровского.

Эта партийная фамилия Матушевского была отзывом: Адам помогал переправлять нелегальную литературу, когда жандармы начинали особенно усиленно шуровать пассажиров на границе.

(– У них есть провокатор, – провожая Дзержинского, сказал Матушевский. – Они слишком хорошо чуют запах наших книжек.

– И заграничная агентура, – добавил Дзержинский. – Мы, к сожалению, обращаем на нее мало внимания, а она в Берлине имеет большие связи – товарищи в Александровской тюрьме говорили мне…)

Пробило одиннадцать часов; Адама все еще не было, хотя дым щипал глаза, и Дзержинский с трудом сдерживал подступавший к горлу кашель, опасаясь больше всего, что снова, как там, на островке, в Сибири, ощутит тепло крови и не сможет скрыть ее, а здесь кровь сразу заметят, а откуда чахоточный – это яснее ясного для всех собравшихся: тут каждый второй служит на охранку, полицию, корпус жандармов, железнодорожную службу – сколько их, проклятых этих служб, в России-то?!

«Винценты сказал, что Адам помогает нам не столько за деньги, сколько из-за симпатии, – продолжал думать Дзержинский. – Контрабандист и симпатия к социалистам? Впрочем, вполне возможно: не ради ж интереса он жизнью рискует, таская через реку шерсть, зеркала и шевиот. Дали б человеку возможность кормить семью на честный труд – разве б пошел на преступление закона? Человека всегда подводят к грани; жизненные обстоятельства принуждают его преступить черту – этот Рубикон, обычный, маленький, житейский – пострашнее Рубикона Цезаря. Там – честолюбивое желание властвовать, здесь – старание прокормить семью. Наказывают проигравших и там и здесь одинаково, а какова разница в истоке преступления черты? »