Горение

Адам пришел в одиннадцать двадцать три.

В одиннадцать пятьдесят они пересекли запретную зону.

В одиннадцать пятьдесят семь тропку, по которой они шли, перегородили четверо: в руках поблескивали длинно отточенные ножи.

– Деньги, барахло, какое под куртками намотано, кидай к ногам, – сказал тот, что стоял в тени, – маленький, худенький, по голосу подросток. – Шум поднимете – перья пустим в ребра.

– Денег нет, – сказал Адам. – Что ж на своих-то, братья?

– Мы – не твои, – отрезал маленький. – Барин – ты, ты, длинный, выворачивай карманы.

– У меня есть двадцать девять рублей и восемнадцать марок, – ответил Дзержинский.

– Политик, – радостно сказал кто-то из бандитов. – Идейный, «граф», просто самый настоящий идейный. Нам за него отвалят, «граф», отвалят!

– Сними шляпу, – приказал маленький Дзержинскому.

Тот шляпу снял, прищурился яростно: попасться так глупо!

– Повернись к луне, – так же бесстрастно приказывал маленький, которого называли «графом». – Я хочу посмотреть на тебя.

Дзержинский повернулся к луне, сказав:

– И на этом кончим комедию, ладно?

– Ты в мае в Александровке красный флаг поднимал? – спросил «граф».

– Это тебя бил Лятоскович? – изумился Дзержинский.

– Ты поднимал флаг? – снова спросил «граф».

– Я!

– Пустите их, – сказал «граф», Анджей, брат Боженки. – Иди, Дзержинский. Воры помнят добро. Иди.

– Сколько тебе лет?

– Мне тысяча девятьсот два года от рождества Христова, – ответил «граф» и скрылся в камышах. Следом за ним исчезли остальные – без споров или вопросов. Шум слышался мгновение, потом стихло все, будто случившееся только что было миражем, вымыслом, дурным сном.

1903–1904 гг.

1

Новорожденный век подрастал, год шумливо грохотал за годом; юный «трехлеток» удивлял человечество, разучившееся уже, казалось, удивляться: хирург Боташов заявил о возможности операций на сердце, за что был изгнан из императорской военно-медицинской академии как шарлатан; инженер Попов обивал пороги военных ведомств, предлагая начать эксперименты, связанные с передачей голоса на дальние расстояния, но всюду получал отказ: «Нас не проведешь, голубчик, где ж это видано, чтоб голос из Москвы услышали в Берлине?! Дураков нет, на государственной службе люди сидят грамотные, нас вокруг пальца не обкрутишь»; жадно искал субсидий на изыскания, связанные с новой тормозной системой, путеец Матросов, – его гнали отовсюду, презрительно разглядывая бритое, а потому подозрительное лицо – какой нормальный человек бороду и усы стрижет? Ясное дело, социалист!

Ушлые газетные критики звонили во все колокола тревогу: вместо столь дорогого интеллигентному сердцу мелодизма стали рваться на подмостки распущенные хулиганы, дерзко именовавшие себя композиторами, всякие там Рахманиновы да Скрябины, – ничего своего нет за душою, одно подражание западным Равелям и прочим Дебюсси!

Того, кто по-своему, не на показ или эгоистично («после меня хоть потоп») думал о судьбе России, подвергали гонению и травле, разрешенной, более того, поощряемой власть предержащими.

Несмотря на свирепые жандармские расправы, Россию потрясали крестьянские бунты, рабочие фабрик бросали работу, объявляя стачки; этому не могли помешать ни аресты, ни голод, ни полицейские штрейкбрехеры; бурлили университеты, особенно студенты, которые пришли в храмы науки на последние гроши, не порвав еще связи с теми, чьей кровью и потом капитал расширял «первоначальное накопление», начавшееся в России с опозданием в добрых две сотни лет, а потому особенно яростное, увертливое, прикрываемое словесами об «общем благе», классовой гармонии и русском единородстве. Родство-то было единое, в этом спору нет, только миллионы русских жили в бараках и темных, дымных избах, в «азиатчине и дикости», а сотни таких же вроде бы по крови «радели о будущем» в мраморных залах своих дворцов.

Когда прорывался сквозь свирепые полицейские запреты отчаянный вопрос: «Отчего же так? почему по-разному живем? до каких пор? кто повинен? » – ответ был готов заранее, отпечатан, размножен, вызубрен: «Виноваты социалисты, жиды, полячишки, смутьяны и прочие книжники». Однако поскольку повторялось это изо дня в день на протяжении многих десятилетий, а пропасть между власть имущими и угнетаемыми росла угрожающе, несмотря на аресты социалистов, ссылки «книжников и смутьянов», несмотря на ограничительные национальные цензы, народ постепенно переставал верить в спасительные слова официальных разъяснений. Люди искали правды, люди требовали, чтобы им объяснили истинную причину, которая рвала общество на сотни богатых и миллионы нищих.