Горестная история о Франсуа Вийоне

Природа снова сбросила покров
Холодных ливней, стужи и ветров
И в кружевные облеклась уборы, —

мечтательно закатывая глаза и млея от стихов своего господина, декламировали придворные, когда их мог слышать герцог.

— Да, — заметил Франсуа, — дороги стали лучше.

Карл Орлеанский спросил:

— Дорогой Вийон, вы сейчас упомянули о дорогах. Вам так недостает их?

— Ах, монсеньор, — ответил Франсуа, — я давно уже пытаюсь сам понять это.

— И что же вы решили?

— Уйти, — тихо промолвил Франсуа.

Герцог не скрывал своего огорчения, а вечером принял Вийона в библиотеке и осведомился, что за причины заставили его принять решение покинуть Блуа.

— Нет никаких причин, — отвечал Франсуа. — Мне необходимы перемены. Я прихожу, ухожу… Простите меня.

— Быть может, — поинтересовался герцог, — это из-за того, что вас лишили жалованья?

Франсуа промолчал. Он поднял взгляд на старика герцога, который, зябко кутаясь и поставив ноги на грелку, сидел в кресле и с улыбкой смотрел на него, вздохнул и неопределенно развел руки.

— Я вас понимаю, — с чувством произнес герцог. — Жизнь моя клонится к закату…

— О, ваша светлость!

— Нет, нет, не возражайте. Она давно уже идет к концу, а вы, вы должны жить своей жизнью и следовать туда, куда она вас влечет. Это вполне естественно. А все эти люди, что окружают меня здесь и помогают мне в моих развлечениях, по сути, не живут. Вы достойны лучшей участи… И все-таки, — в голосе Карла Орлеанского проскользнула нотка затаенной печали, — остерегайтесь себя.

— Да, я знаю, — пробормотал Вийон.

— Вы можете зайти так далеко, пасть так низко, что, когда спохватитесь, будет уже поздно, — продолжал герцог. — Как видите, я неплохо осведомлен о вас.

Через день в зале поэтических состязаний состоялось большое празднество в честь Франсуа, и Карл Орлеанский, желая дать ему возможность блеснуть, предложил всем сочинить балладу вот с таким зачином:

У родника от жажды я стенаю.

Франсуа пристроился в нише окна, из которого за деревьями и аллеями парка виден был синеватый горизонт, Луара, зеленеющие поля, небо, и задумался над этим стихом, который мог бы стать девизом всей его жизни. В тишине слышался только скрип перьев по бумаге. Фреде с лихорадочным блеском в глазах повторял, отбивая ритм ногой:

— У родника от жажды я… У родника…

«С чего он может стенать! — с недоумением подумал Франсуа. — У него все есть, и он всем доволен. Разжирел, как боров. И жажды ему бояться нечего… он знает, где раздобыть вина».

Мэтр Атезан, который долго сидел и кусал ногти, вдруг осведомился, следует ли придерживаться общих понятий или же можно, используя тонкие намеки, живописать картину собственных вожделений.

— Делайте, как вам угодно, — услышал он в ответ.

Вийон сосредоточился. Все эти рифмоплеты вызывали у него какое-то странное тягостное чувство, но тут к первой, заданной герцогом строке присоединилась вторая, он начал писать, и первая строфа получилась на удивление легко. Он думал о жизни, что вечно обманывает его, о своих невзгодах, о жестокой судьбе, которая всякий раз, когда он думает, что ускользнул от нее, осаживает его, точно насмехаясь, и эти мысли словно бы вдохновляли его, помогали находить нужные слова.

Он перешел ко второй строфе:

В бесспорное я веры не питаю,
За явь охотно принимаю бред, —

быстро завершил ее, приступил к третьей, потом к посылке, в которой, следуя идее, предложенной Карлом Орлеанским, позволил себе потребовать жалованье, затем кое-что выправил, уточнил некоторые строки и стал ждать, когда закончат остальные участники состязания, чтобы вручить герцогу свою балладу.

Чтение открыл сам герцог, и все стали слушать сочиненную им преснятину. Едва он закончил, раздались возгласы: «Ах! Прекрасно! Прекрасно! Как это тонко! Как изысканно! Очаровательно! Прелестно! Замечательные стихи!» Все просто заходились от восхищения. Рукоплескали. Просили герцога прочесть еще раз. Франсуа сидел с угрюмым лицом. И от герцогского пустословия, и от этих фальшивых преувеличенных восторгов ему было муторно, противно; он опасался, что его баллада — а читать ее должны были в самом конце — не будет иметь успеха. Не менее трепетно было воспринято окружающими сочинение мэтра Атезана, и Франсуа стало стыдно, оттого что человеческая глупость может дойти до такой степени, но тут снова установилась тишина, он стал слушать и в совершенном изумлении прошептал:

— Нет, это невозможно. Это ни в какие ворота не лезет.

Фреде надулся от важности. Полуприкрыв глаза, он легонько покачивался в такт своим стихам; он наслаждался ими, как неким божественным яством.

— Мой черед, — сказал себе Франсуа, а вокруг него все продолжали восторгаться и кадить фимиам толстяку Фреде. — Ну что ж, сейчас все переменится.

— Тише! — прозвучал чей-то голос.