Горгона

Мне захотелось рассказать про Иду — он стал бы первым человеком на свете, узнавшем о её существовании. Мой рассказ был бы про одиночество. Про моё детство и про мою мать, которая всё-таки сошла с ума или всегда была такой, но я просто раньше не могла распознать признаков безумия. И про отца — всех моих вымышленных отцов — потому что у ребёнка, а тем более, у девочки, должен быть отец. Мы все знаем, что вырастает из детей, которых воспитывает одна мать — не так ли?

И про школу — когда ты растёшь среди дочек дипломатов и дирижёров, а у тебя одни туфли да и те материнские, на размер больше, и потому в носы приходится забивать вату, чтобы они не сваливались при ходьбе.

Моя наивная мать полагала, что в той специальной школе, куда меня взяли со скрипом и исключительно из-за проживания по соседству (у них это называлась «территориальная квота») на меня тоже волшебным манером снизойдёт благодать — дирижёрская или дипломатская. На деле я стала Вороной. В прямом и переносном смысле. Думаю, будь я смирной мышкой или тихим пончиком, мне бы удалось преодолеть пору полового созревания с меньшими травмами психологического характера. Безусловно, бог существует и он пытается нас чему-то научить. Прежде всего любви, мне кажется. И ещё терпению. Но к девятому классу мы все вступили в комсомол. Дирижёрские дочки плевать хотели на бога, к тому же они не могли простить ему моих длинных ног и гордой шеи. Какая нелепость — бесились они — почему не нам? Почему этой нищей зассыхе?

Про травлю в средней школе говорить не буду. Разумеется, это не тюрьма и даже не армия. Но издевательства были по-интеллигентски изощрённые и по-женски изобретательные, так что раза три в неделю я возвращалась домой в слезах. Эпокситный клей на моём стуле, стакан томатного сока, вылитый в рюкзак, надпись «отсосу» белой краской на спине пальто. Думаю, именно тогда у Иды начал портиться характер. Что за тряпка — злилась она — нельзя мерзавкам этого спускать!

Я поначалу спорила с ней, пыталась утихомирить. От моих уговоров она просто зверела, никак не ожидала я от покладистой и весёлой Иды ярости такого накала. Увы, руганью дело не ограничилось. После школьного вечера, — дело было в октябре, перед осенними каникулами, — она догнала Аросьеву и Пономарёву. Те как раз сворачивали на Воровского. Ловкой подсечкой сбила Пономарёву с ног. От удара в солнечное сплетение Аросьева охнула и упала на колени. Ида схватила её за волосы, другой рукой вцепилась Пономарёвой в ухо. Та завизжала — больно, оторвёшь. Не просто оторву, весело ответила Ида, а в глотку твоей подруге запихну. Вечерние прохожие обходили драку молча, как это и принято в Москве. Ида потаскала подруг по тротуару, от липкой смеси песка, соли и талого снега их дублёнки, одна канадская — палевая, другая финская — цвета молочного шоколада, стали примерно одной расцветки — ровного цвета ноябрьской столичной грязи.

Я опасалась мести, но, как выяснилось, опасалась напрасно. Ида ликовала. Да, она оказалась права, пришлось признать и это. Десятый класс закончился без приключений.

15

Мы лежали на полу разрушенной часовни. На стенах, ближе к куполу, сохранились фрагменты росписи. Скорбные старцы в нимбах и ангелы с острыми, как турецкие сабли, крыльями. Совсем бледные, они едва угадывались, как картинка в старой книге по искусству, прикрытая папиросной бумагой.

Ровный круг серого неба перечёркивали ржавые прутья арматуры. Иногда на сером фоне мелькали быстрые птицы, должно быть стрижи или ласточки. Небо едва заметно двигалось и при желании можно было вообразить, что часовня неумолимо куда-то соскальзывает.

Под моим затылком стучало его сердце, сильное и равнодушное. Мы только что совокупились. Заняло это минут десять, двенадцать. Половой акт напоминал парное упражнение на уроке физкультуры. Мы его выполнили, хоть и не сильно старались. Я ничего не успела ему рассказать. Он тоже. Это была самая странная близость в моей жизни. Если, конечно, не считать того случая, когда меня изнасиловали.

16

Куртка, чёрная, из тончайшей кожи, была сделана какими-то сказочными портными в итальянском городе Милан. Абсолютно невесомую, эту куртку, казалось, можно сжать в комок и спрятать целиком в одном кулаке. И ещё запах — от куртки пахло не касторовым маслом и не ментовской портупеей, от неё пахло крепким бразильским кофе. Ну, может, не бразильским, но точно кофе.

Молния с мелодичным звуком легко застегнулась до горла. Я одёрнула воротник, защёлкнула кнопки на рукавах. Привстала на цыпочки — в зеркале помещалась лишь верхняя часть туловища. В дверь снова постучали, теперь смелее, почти с вызовом.

— Занято! — гаркнул Америка. — Сколько можно…

За дверью поскреблись, чем-то пошуршали. Обиженное контральто капризно произнесло:

— Мужчина… Что вы вообще делаете в женской уборной?