Горгона

— Генрих, погоди… — Америка растеряно растопырил пальцы. — Какие десть? Откуда? Ведь чемодан был с пустыми футлярами, единственные настоящие часы… так вот они, вот! Кармен, где они?

Я совершенно забыла, часы так и болтались на моём запястье. Америка повернулся ко мне, расстегнул браслет. Я успела заметить, как тряслись его руки.

Америка бросил часы на стол перед Генрихом.

— Вот! Какие десять штук? Пустые футляры и старый чемодан? Ты что?

Генрих взял часы, хрусталь вспыхнул, радужные зайчики побежали по стенам и потолку. Дальнейшее произошло молниеносно: Генрих привстал, мягко и пружинисто, как кошка. Удара я не видела, но видела как Америка дёрнулся и медленно согнулся пополам. Держась за живот, он упал на колени. Сгорбившись, застыл. Можно было подумать, что он молится.

Генрих подошёл к нему. Наклонился и положил ладонь на его затылок.

— Повторяю — десять тысяч. Урюк не тебя кинул — меня. Это была моя операция. И правила тоже будут мои. Неделю даю. Сегодня что у нас?

Он посмотрел на меня.

— Какой у нас сегодня день?

Я не помнила, беззвучно пожала плечами.

— Среда сегодня, — сказал Генрих, гладя Америку по голове. — Точно. Среда. После среды — счётчик. По пять в день.

23

— Что такое счётчик? — повторила я в пятый раз.

Америка за пол часа не произнёс ни слова. Курил одну сигарету за другой и молчал. Мы заехали во двор, вышли из машины. За ярко освещёнными мусорными баками с трафаретными номерами виднелась детская площадка — песочница, качели с обрывками верёвок, колченогие кривые скамейки. Из распахнутого окна на втором этаже орал телевизор. Там смотрели какой-то фильм. Мы уселись в песочнице.

— У тебя есть кто-нибудь? — спросил он.

— В смысле?

— Ну кто-нибудь в деревне, в городе… родственник или… к кому можно уехать?

Он говорил странным, плоским голосом, без интонаций. Запинаясь и подбирая слова, точно на иностранном языке.

— Нет. Никого нет.

Кино на втором этаже закончилось. Пошли новости. На балконе возник чёрный силуэт с рыжей точкой сигареты.

— Собирайся и уезжай. Завтра. Прямо с утра.

— Куда?

— Куда угодно. В Рязань, в Казань.

— А деньги? Ну если достать как-то… Занять, машину продать…

Америка закрыл лицо ладонями, глухо замычал как от боли. Потом подался ко мне и заговорил быстро и нервно.

— Да не в деньгах тут дело, не в деньгах, понимаешь? Он же сам сказал — это не вас, меня кинули. Потому и счётчик. Если б ему деньги нужны были, он бы расписал долг, я бы за несколько месяцев отдал. Ну, за пол года. Я тебя уверяю, принеси мы ему вот прямо сейчас десять штук, он бы ещё что-нибудь придумал. Уверяю тебя!

— Так что ему нужно?

— Наказать. Наказать нас. Чтоб все знали, что Генрих — туз. А не сявка.

— Наказать? Как? — я рассмеялась, стараясь скрыть страх. — Как?

— Как? Как у них там… на зоне…

На втором этаже хлопнула балконная дверь. Потом погас свет.

— А если в милицию? — я схватила Америку за пальцы. — Всё расскажем, и про узбека, и про… этого.

Отчего-то произнести имя Генриха я не смогла. Америка вырвал руку.

— Ты обалдела! — Закричал. — Ну ты совсем обалдела!

Он оттолкнул меня. Понизив голос, заговорил торопливо и испуганно:

— Ты что, действительно веришь, что мусора защитят нас от Генриха? Они же все повязаны, все! Ты к ним придёшь и они тут же заведут на тебя дело. Да, конечно, на суде скостят по первоходу, влепят года полтора химии. Отправят куда-нибудь под Кинешму. Или в Богульму. А через пару месяцев найдут тебя повешенной в бойлерной и никто не станет обращать внимания на обломок заточки под лопаткой. Самоубийство — так и запишут.

24

Четверг.

Рано утром я уехала на дачу.

Ничего умнее мне не пришло в голову. Мать спала после дежурства, в её кошельке была мятая трёшка и пару рублей мелочью. Осторожно, чтоб не скрипеть, я раскрыла дверцы шкафа и обшарила все карманы. Набралось ещё рубля полтора, в основном, медяками. На пустой пачке из-под «Явы» написала, что буду на даче.

Электричка уходила в шесть ноль пять. Площадь трёх вокзалов только просыпалась. Москва была мокрая, то ли от поливочных машин, то ли от ночного дождя. Таксисты, в позах разной степени вальяжности, привалясь к капотам и багажникам своих «волг», лениво покуривали. Пара мелких старух расположилась перед входом с вёдрами, полными алых гладиолусов. Моя неприязнь к этим цветам скорее всего связана со школой. С первым сентября. Нынешнее первое сентября приходилось на понедельник.

В полупустом вагоне было промозгло как в погребе, из тамбура воняло окурками. Я прошла до середины, села у окна по ходу поезда. Через лавку от меня сидел военный с бритым мясистым затылком нежно розового цвета.