Горгона

Электричка мягко тронулась. Беззвучно покатилась, будто по льду. Как всегда, в первый момент возникла иллюзия, что движется платформа. Заскользили назад фонарные столбы, поплыли массивные урны, похожие на античные погребальные вазы; носильщик, нарушая гармонию, катил свою железную тележку в одном с нами направлении и несколько мгновений мы двигались с ним с одинаковой скоростью. Но вот отстал и он. Поезд прибавил ходу. Платформа оборвалась, словно её обрубили. На соседних путях замелькали товарные вагоны, грязные цистерны. Полетели чёрные провода и железные опоры. Выскочил бетонный забор, за ним глухая стена, чуть дальше кирпичная труба. Бетонный забор продолжал разматываться, он то подпрыгивал, а то вдруг нырял, будто спотыкаясь. Пронеслась огромная и неопрятная надпись ДМБ-81. Замельтешили кусты и деревья, стволы и столбы, какие-то будки, шлагбаум, грузовик, девочка в лимонном берете.

Кто-то плюхнулся на скамейку напротив меня. Крупная тётка в платке и пыльнике мышиного цвета. С вызовом зыркнула на меня, — мол, где хочу, там и сажусь, — по-хозяйски пристроила рядом авоську из которой выглядывали садовые инструменты и алюминиевая лейка. Сбоку был втиснут букет мелких астр кладбищенского вида в мокрой газете.

Я уставилась в окно. Только сейчас заметила, что половина листвы уже пожелтела.

— Два мужа было у меня, — строго сказала тётка. — И обоих я похоронила.

Тётка ладошкой похлопала по боку лейки. Ладонь была большая, квадратная, почти мужская. Тётка поджала губы и вперилась в меня не моргая.

— Четыре раза в абортарий ложилась. Я ему — Лёлик, ну вымай ты, когда спускаешь. А он мне — ах ты манда татарская. И в морду. Но не кулаком, а так — не больно.

Тётка пожевала губы, оценивая мою реакцию. Я попыталась представить её лицо молодым. Разглядеть за бульдожьими складками и дряблыми морщинами, за мясистым носом и водянистыми глазками без ресниц хоть что-то привлекательное. Что там было или могло быть лет сорок назад. Ничего не вышло. Вообразить, что это существо когда-то могло быть объектом чьих-то эротических желаний моей фантазии не хватило.

— Николай — тот пел зато красиво. Как Лемешев. Скучаю сильно за него, за Николая, — она сделала гримасу, заменяющую ей улыбку. — Но тоже за волосы таскал. Что за манера такая — за волосы таскать?

Электричка сбавила ход. Диктор объявил: «Лосиный остров», следующая станция…

— Вот только не пойму, — тётка снова вперилась в меня. — Ты жидовка или цыганка? Чернявая такая…

— Испанка, — огрызнулась я. — Ибарури фамилия. Долорес.

— Твои из коминтерновских что-ли?

— Именно.

Двери закрылись. Поезд покатил дальше.

— Это хорошо.

Тётка, очевидно, одобрила мою родословную. Она поглядела по сторонам, оглянулась на затылок военного и, подавшись ко мне, проговорила громким шёпотом:

— Молоток!

От неё разило валокардином и ещё чем-то затхлым, старушечьим. Я задержала дыхание.

— А после в пруд…

— Молоток?

— Ну да. А после — в пруд. Понимаешь?

25

К субботе я успокоилась. В воскресенье вся история уже казалась мне нелепой и совсем не страшной. И не просто глупой, а абсолютно бредовой. Абсурдной — вот верное слово.

А в первую ночь я не могла уснуть. Но свет включить так и не решилась. Лежала в темноте мумией, потея и прислушиваясь к ночным звукам. Шорохи и скрипы, стоны и свисты, вздохи и таинственные шелесты — я и вообразить не могла такой богатой фонограммы в подмосковном дачном посёлке.

Та ночь тянулась бесконечно. Иногда я слышала как бьётся моё сердце, кстати, оно билось не в грудной клетке и даже не в голове, а где-то в утробе старого буфета, который стоял в соседней комнате. Иногда из Подлипок долетал лилипутский чух пробегавшего поезда. Ночные существа — живые, мёртвые или вымышленные — шуршали под окном травой и листьями. Изредка в саду с тугим стуком падало зрелое яблоко. Я их считала, но сбилась на втором десятке. Под утро сама тишина обрела такой накал, что от этого звона не спасала даже подушка, которой я накрыла голову.

К воскресенью я добила скудный запас дачного провианта. Фаршированный перец с овощами по болгарскому рецепту, две банки сайры и пол пакета гречки мне удалось растянуть на трое суток. Неопознанную консервную банку без этикетки открывать я не решилась. По виду она сохранилась с войны.

До ближайшего сельпо всего полчаса быстрым шагом. Когда я вернулась с покупками, у соседнего участка стоял синий «жигуль» с длиннющей антенной, похожей на рыболовную удочку. Именно из-за этой удочки я и обратила внимание на машину. Внимание обратила, но значения не придала.

Открыла калитку. Уже подходила к дому, когда меня окликнули. Я оглянулась. Из беседки вышел мой старый дачный знакомый Алик Купер. В правой руке он держал мешок из грубой тряпки крестьянского вида, в похожих в нашем овощном хранят картошку. В мешке Купера было что-то круглое, размером с волейбольный мяч. Нижний угол промок и потемнел. Там что-то протекло.

— Что ты тут делаешь? — грубо спросила я.