Горгона

Монахи нам сказали, что звонарь на пруду, верши ставит на ночь. На карасей.

Стемнело незаметно и как-то сразу. У самой кромки воды зажёгся огонёк. Рыжий, он запрыгал и быстро вырос в пламя. Костёр разгорелся, огонь высветил камыши, корягу на берегу, фигуру человека. Он сидел спиной к берегу и подкладывал сучья в костёр.

— Как караси? — спросила я, подходя.

— Плавают.

Ответил не поворачиваясь, спокойно, словно ожидал меня. Я обошла костёр, присела на корточки сбоку. Звонарь поворошил сучком уголья, конец сучка вспыхнул. Его руки, большие, с узловатыми суставами, были изуродованы глубокими рубцами. Словно их жгли раскалённым прутом.

— От верёвок? — кивнула я на руки.

Он не ответил, воткнул сучок в середину костра. Тот сразу вспыхнул ярко жёлтым пламенем. Звонарь сцепил руки замком, на левой не хватало двух пальцев — мизинца и безымянного.

— Нужно бы в перчатках, — сказала зачем-то я. — Или в рукавицах… есть такие, специальные…

Две пары таких рукавиц лежали в багажнике моей машины.

— Что ж я с ним… — он поднял голову и пристально посмотрел в черноту. — В рукавицах буду? Разговаривать…

Наконец удалось рассмотреть лицо: костёр как раз вспыхнул, осветив лоб и густые брови, мохнатую дикую бороду, наполовину уже седую. Тень за звонарём сгустилась, точно за его спиной притаился кто-то страшный с огромной косматой головой, которая доставала до макушки ивы.

— Прежде чем на колокольню подняться, батюшка благословляет. Это ж тебе не просто звон. Это ж…

Звонарь замолчал. Говорил он сдержанно, даже как-то экономно, будто боялся исчерпать лимит дозволенных слов.

— Учился-то где? Звонить.

Он смотрел в огонь и не отвечал. Глуховат, должно быть, от звона своего стал. Там, на верхотуре, навреняка грохот адский. Костёр потрескивал, изредка плевался искрами. На середине озера плеснула крупная рыба. Над кромкой чёрного леса повис мутный месяц, я даже не заметила как он появился.

— Илья учил, — произнёс звонарь минуты через две. — Помер. Теперь я звоню.

Перекрестился и снова уставился в костёр. Было ясно, что речь идёт о бывшем звонаре, но я всё равно спросила:

— Илья?

— Шаров. Илья. Он меня вытащил, — звонарь ткнул бородой в сторону воды.

— Тонул?

Звонарь взглянул на меня без особого интереса. Нехотя буркнул:

— Дурак был… Чего там. Таких дров наломал…

— Да уж. Не ты один.

Во взгляде появилось удивление. Я сняла очки, размотала платок. Ладонью провела по бритой голове, на макушке проклюнулся щекотный ежик. Звонарь подался назад, удивление сменилось испугом. Он хотел что-то сказать, но лишь раскрыл рот и замер. Через минуту прошептал:

— Кармен…

Сонным жестом он поднял руку и дотронулся до моей щеки. Да, я была тут и я была вполне материальной. Осторожными пальцами, как слепой, он провёл по моему лбу, по бритым надбровным дугам.

— Кармен… — после паузы выдохнул. — Боже мой.

В его лице не осталось ничего ни от французского актёра, ни от американского певца. Среднестатистический русский мужик, потрёпанный и не очень привлекательный. Я его не узнавала. Совсем. А он как загипнотизированный всё гладил и гладил мою щёку.

— Я тогда сбежал… — опустил взгляд и уставился в землю. — Поймали, отвезли куда-то за город.

Не поднимая головы, показал мне изуродованную левую руку. Три пальца — большой, указательный и средний.

— Снова сбежал. Решил исчезнуть — совсем. Утопиться хотел…

— Утопиться? — сочувственно переспросила я. — Утопиться. Это, знаешь, отличный выход.

— Так ведь я…

— Конечно-конечно, я всё понимаю.

— Через такой ад…

— Бедненький…

— Ведь я…

Сдерживаться дальше я не стала.

— Что ты? — рявкнула. — Что ты?!

Он вжал голову в плечи, точно его хлестнули кнутом.

— Ты стоял там на кухне! Стоял и смотрел! И ничего… ничего…

— Я же…

— А масло? А подсолнечное масло? Масло ты помнишь? И сейчас от одного запаха вырвать может.

— Пожалуйста… — он закрыл лицо ладонями. — Кармен, пожалуйста…

— Что он сказал? Сухая! Как щель в заборе! А я раскорякой, как корова на бойне! Сухая… — Пожалуйста…

— Утопиться! — я уже кричала. — Мне бы тоже хотелось! Но в психушке не очень утопишься! Знаешь — санитары там к койке ремнями привязывают. И решётки — очень ограничивают свободу действий. Чтобы утопиться. И уколы, знаешь ли, по двадцать кубов внутривенно.

Он сидел сгорбившись. Всхлипывал. Должно быть, плакал. Ни жалости, ни сострадания во мне не было — лишь ярость. Звонкая и жгучая ярость. С хищным упоением я описывала детали и вдавалась в нюансы. Дьявол, он ведь именно в них — в нюансах. Говорила азартно, с напором.

Что к зиме выяснилось, что беременна. Да-да! От Генриха! Да! Срок — двадцать две недели. Из психушки на Восьмого марта меня перевели в клинику, где делали аборты женщинам, отбывающим тюремный срок.

— Сам понимаешь — не могли же психопатку с моим диагнозом направить в обычный абортарий!

Метод называется «заливка». Длинной иглой из плодного пузыря откачивают часть жидкости. Вместо неё заливают соляной раствор, который должен убить плод. Ждут несколько часов. Потом вызывают искусственные роды. Или расчленяют плод внутри матки и извлекают по частям.