Гори огнем

Заметив дворника, дядечка оторвался от газеты и вгляделся в него ненадолго, будто узнал, но потом, видимо, понял, что обознался, и продолжил читать.

А дворник узнал его.

Узнал красное лицо майора Цвайгерта с прямым римским носом, изрытое оспинами, с голубоватым бельмом на правом глазу.

Именно так он и выглядел тогда, в сорок третьем. Не изменился ни капли.

Дворник выронил метлу. Ноги его задрожали, в горле застрял горький ком.

Ему показалось, что сейчас он потеряет сознание.

Непослушными ногами поковылял он к Цвайгерту; тот больше не смотрел на него, но когда дворник оказался возле скамейки, удивленно поднял голову, ожидая вопроса.

Старик не решался ничего сказать. Он завороженно смотрел на Цвайгерта и ничего не понимал.

Цвайгерт отложил газету на скамейку, выразительно посмотрел на дворника и робко спросил, видимо, поняв, что от него что-то хотят.

— Чем могу помочь? Вам что-то надо?

Дворник сглотнул слюну и дрогнувшим голосом сказал:

— Это же вы…

Цвайгерт хмыкнул:

— Ну, я… В каком смысле? Мы встречались?

— Это вы… — продолжил дворник. — Майор Цвайгерт! Вы!

Цвайгерт смутился:

— Вы меня с кем-то путаете, уважаемый. Никакой я не майор… Вы выпили, что ли?

Дворник растерялся, крепко сцепил пальцы рук, чтобы не так дрожали.

— Точно же вы… Слушайте, не издевайтесь! Это я, Гуляев! Помните меня?

— Да что мне с того, что вы Гуляев? Слушайте, никакой я не майор, я даже в армии не служил. Учитель я в школе, историю детишкам преподаю. И никакой я не Цай… Цвай… да что вы лопочете?

У дворника сильно кольнуло вдруг с левой стороны груди, потемнело в глазах. Одной рукой он схватился за сердце, а другой, опершись на скамейку, осторожно уселся и тяжело задышал.

— Вам плохо? — спросил учитель. — Давайте добегу до таксофона, вызову скорую!

Дворник покачал головой. В ушах шумело.

Это совершенно точно был майор Цвайгерт — и тот же голос, и те же оспины на красном лице, и такой же нос, и бельмо на глазу…

— Но это же вы! — взмолился дворник. — Почему вы обманываете?

— Вам плохо, — сказал учитель. — Ждите здесь, я позвоню в скорую. Вот хотел же взять с собой валокардина…

Он уже встал со скамейки, но дворник одернул его за рукав:

— Не надо врача, не надо.

— Да как не надо? Вы белый весь и бредите! Сердце болит?

Сердце действительно сильно болело. В глазах мутилось.

Старик простонал, прижимая ладонь к груди.

— Слушайте… — сказал он. — Если вы и правда не он…

— Я не он, — терпеливо ответил учитель. — Я сейчас вызову вам врача.

— Нет-нет. Если вы не он… У меня просьба.

— Что нужно?

Дворник вновь тяжело вздохнул: грудная клетка будто уменьшилась в размерах и со всей силы сдавливала сердце, и немели ноги, и он уже не чувствовал пальцев.

Он поднял глаза на учителя, стоявшего прямо перед ним, и сказал:

— Знаете что? Приставьте мне палец ко лбу. Как будто стреляете из пистолета.

Учитель ошеломленно развел руками:

— Да что за бред!

— Это важно! — почти простонал дворник. — Пожалуйста, я очень прошу! И как будто выстрелите… Да-да, пальцем.

Он взял сам его за руку, выставил вперед его указательный палец, направил себе в лоб.

— Какой же бред… — бормотал учитель. — Ладно, что ж с вами поделать.

Учитель приставил палец к вспотевшему, морщинистому лбу дворника.

— И что теперь? Стрелять?

— Да, да… — шептал старик. — Как будто выстрелите. И скажите одну фразу. Скажите: «Гори огнем».

Учитель вздохнул, выстрелил пальцем в голову дворнику и сказал четко, уверенно, таким знакомым голосом:

— Гори огнем.

Новорожденный просыпается в открытом обугленном гробу, и в ноздри бьет запах дыма, и своды старого храма разрисованы адскими фресками с круговертью огня и реками крови; и сквозь огромную дыру вместо купола сияет ярко-алое небо.

Новорожденный с трудом приподнимает голову и смотрит на свое грязное голое тело; хватается за края гроба, ломаются сгнившие доски, и он падает на холодный пол.

Он ошеломленно смотрит по сторонам, оглядывает страшные выцветшие фрески, на которых драконы пожирают людей, толпятся грешники в черных колодцах, жгут их факелами рогатые черти, пилят на части, пожирают, отрывают головы.

Тело его начинает содрогаться спазмами тошноты.

И тошнит его прямо на пол белым червем; вот он ползет от Новорожденного, увеличиваясь в размерах, растет и ползет, а потом взбирается на амвон, обвивает его целиком, и звучит его голос, будто не он говорит, а вся церковь своими стенами.

— Ты знаешь, как тебя зовут?

— Новорожденный.

— Ты человек?

— Я не знаю, что это такое.

— Ты помнишь, кем был?

— Я всегда был Новорожденным.

— Может, ты был кем-то еще?

— Нет.

— Вспоминай, — продолжает червь. — И измени это.

И Новорожденный вспоминает, как привалился спиной к ободранному стволу березы, совершенно выбившись из сил, бросил рядом ППШ и закрыл глаза. Красноармеец Русанов бросился к нему.

Сильно пахло мертвечиной. Гуляев осмотрелся по сторонам и увидел раздутое тело немца. Почему-то ему показалось, что его должны обязательно звать Клаусом. Почему Клаус? Черт знает…

Иван тяжело дышал и облизывал пересохшие губы.

— Товарищ старший лейтенант, идти надо на позицию, — пробормотал Русанов. — Добьют же здесь.