Горячие гильзы

Я не раз бывал в Шумаях, в старом доме с ткацким станком в сенях и ручной мельницей. Вместе с другими мальчишками я ловил пескарей в ручье, дразнил гадюк, прячущихся в тёмных норах. Рядом с деревней был лес, над домами кружили ястребы…

Шли мы долго, но везде были лишь пожарища, и нигде ни живой души. Стало страшно. Я даже подумал, что мы заплутали…

Вот и опушка леса, и холм с деревянной вышкой. Но где же деревня Шумаи? В опалённых садах ветер играл пеплом, чернели головни.

— Надо было в Гусино идти… — вздохнула тётя Паша.

Пошли в Гусино. В середине дня мать и тётя Паша подоили коров. Ели хлеб, пили парное молоко. Подойники с остатками молока велели нести мне и Маше. Но я не дал девочке нести тяжесть. Отец мне всегда говорил, что для мужчины тяжесть — только на пользу: станешь сильнее, никто не сможет обидеть. Подойники оказались грузными, но я не подавал виду, что несу их с трудом.

Ещё раз передохнули. Пока мы с Сашей бегали за ёлку, Яков выпил всё оставшееся молоко. Пустые вёдра приторочили к узлам, навьюченным на коров. У козла раздулся живот, Яков отстал даже от Серёги…

И на месте деревни Гусино были лишь пожарища. Где-то поблизости разговаривали немцы, и мы бросились в полутьму леса.

Ночь застала нас в глухой пади. Мать и тётя Паша наломали елового лапника, устроили постель. Легли тесно, чтобы было теплее. Мне досталось место на краю. Ночью я замёрз, в полусне прижался к чему-то мягкому, тёплому. Когда проснулся, увидел, что прижимаюсь к Желанной.

Позавтракав одним молоком, решили идти в наш лес, искать соседей. Вновь мне пришлось нести подойники. Шёл я между Машей и Яковом, который облизывался, поглядывая на молоко…

Вскоре я понял, что мы всё-таки заплутали. Шли быстро, как могли, но не могли найти даже тропки. Серёга качался от усталости, и мать взяла его на руки. Неожиданно братишка заплакал.

— Ты с чего это? — удивилась мать.

— Ваську нашего вспомнил… А куда он делся?

— В лес убежал, когда дом загорелся…

— А что он в лесу делает?

— Ворон разоряет, — засмеялась тётя Паша.

От её улыбки и смеха всем стало веселее, и в ту же минуту мы вышли к быстрой, заваленной валунами речке.

— Лиственка, что ли? — призадумалась мать.

— А может, Лученка наша? — спросил Серёга с высоты.

Тётя Паша сказала:

— Пойдём берегом, речка куда-нибудь приведёт. А идти надо на полдень.

И тут я увидел кусок еловой коры, плывущий по течению. Потом проплыли две розоватые ольховые щепки…

— Люди! — вскрикнула мать. — Люди рядом!

Откуда только взялись силы — мы побежали. Я отстал: нельзя разливать молоко. Первым летел между ёлок Яков.

Речка была перегорожена заколом. На берегу лежал вентерь, сплетённый из ивовых прутьев. Под сизой елью стоял старик в немецкой шинели с волчьим воротником, дымил самокруткой. Старик хмуро глянул на мать и тётю Пашу:

— Дуры бабы, бегут, как скаженные!

— Народ где? Люди? — подступила мать к рыболову.

— Народ? — задумался старик. — Кого убили, кого угнали, кто в лес ушёл.

— Шумайские есть? — спросила тётя Паша.

— Были. Деревню-то он сжёг, а люди успели отойти и скот увели. Ну, партизаны оказались поблизости… Сняли с убитого офицера сумку, а в ней приказ: Шумаи сжечь, людей расстрелять, скот — в Германию.

— А из Гусина кто-нибудь?.. — осведомилась мать.

— Кто именно? — Старик глянул строго и пристально.

Мать назвала семью наших родственников.

— Убитые. К хозяйке сын раненый пришёл из отряда, а тут — германец. Повесили перед домом на берёзе. На груди фанера, написано: «Партизан». А отца, матушку и сестру заперли в доме, дом подожгли.

Мать и тётя Паша закрыли лица руками, заголосили. Тоненько заплакал Серёга.

— Это дядю Лёню повесили? — шагнул я к старику.

— Повесили, полуживого, забинтованного…

Я забежал за ель, упал в траву. Дядя Лёня был братом моей матери. Он не раз приходил к нам в гости, звал отца на гусиную охоту на озёра. И мы бывали в гостях в Гусине, ходили в бор за морошкой…

— Хватит, бабы, реветь, — долетел голос старика. — Табачку у вас нет ли?

— Нет… — сердито ответила тётя Паша. — Ничего у нас нет. Веди к людям.

Старик быстро установил вентерь и повёл нас в глубину леса.

— Вышел и мой табак. Заячьи «орехи» курю… Травой всё же пахнет.

За моховым болотом была еловая грива. Под ёлками стояли шалаши, кто-то уже успел вырыть землянку в береговом откосе. Возле одного из шалашей стоял Саша Тимофеев с матерью. Навстречу нам бросилась Матрёна Огурцова:

— Нашлись, пропащие души! А наши все тут!

— В лесу жить не диво, — заметил старик. — Домов, как у зайца холмов.

Тимофеевы позвали нашу семью в свой шалаш. В нём было полутемно, постлан сухой мох, пахло какими-то травами.

— Устроились, — сказала хозяйка весело. — С пяти деревень народ собрался…

Обессиленный, Серёга прилёг на мох, клюнул носом и уснул. Я тоже, едва голова коснулась мшистой постели, провалился в тёплую тьму…

Сквозь сон услышал бодрый голос старика:

— Поехали, а снарядом бух в эшелон!

Приснилось наше озеро. Я сидел на берегу и смотрел в воду. В воде стояли дома, паслись овцы и коровы. Но вместо ястребов над стадом кружили неповоротливые лини…