Горячий 41-й год

Курт опять тяжело переместился к прежней дырке, связанные руки и ноги затекли и было трудно шевелиться, но ему ещё и профессионально было интересно наблюдать бой со стороны. Танкисты с первого танка безбоязненно вылезли из машины и сгрудились у разбитой гусеницы, обсуждая как её починить. В этот момент, откуда-то слева, по танкам на дамбе открыли интенсивный огонь неизвестные артиллеристы и впервые же минуты подбили обе бронированные машины. Экипажу первого танка повезло больше: их только раскидало взрывами в разные стороны, а когда танк густо задымил, они подхватили раненого товарища и шустро потащили его на другую сторону дамбы. Но по ним заработали русские пулемётчики и те были вынуждены залечь на открытом месте. А вот из второго танка, горевшего ярко-багровым пламенем, перемешанным с чёрным дымом, никто не вылез.

Теперь немцы разделились и часть огня обрушили на невидимые для Курта позиции русских, а лежавшие неподвижно артиллеристы первой огневой позиции, внезапно вскочили и открыли огонь по миномётчикам, расположившихся открыто в поле за колонной. Меткий огонь артиллеристов, заставил замолчать миномётную батарею и теперь русские вступили в артиллерийскую дуэль с танками, которая продолжалась минут пятнадцать и стоила немцам ещё одного танка, который лениво дымил за болотом.

Эта часть боя русскими была выиграна вчистую и задачу они свою выполнили: закупорили проезд и остановили движение противника, но не надолго. Курт это прекрасно понимал: сейчас командование полка вызовет авиацию и те здесь повеселятся, раскатав в пыль всё, что увидят сверху. В том числе и его подбитый грузовик.

* * *

Тяжёлый, слитный гул, донёсшийся со стороны немцев, заставил нас встрепенуться и мы осторожно выглянули из выемки, но ничего опасного для себя не увидели. Немцы продолжали вяло обстреливать из танков и миномётов молчавшие позиции наших артиллеристов, а те временами внезапно оживали и огрызались огнём одиночного орудия, основной целью которого были немецкие миномётчики, продолжавшие стоять открыто. Сделав три-четыре выстрела и разогнав немецкую прислугу, а при удаче кого-нибудь и завалив, орудие замолкало. И все танки минуты три долбили место, откуда русские посмели стрелять.

Послушав тягучий, выворачивающий душу гул, я сполз вниз и удручённо сказал:

— Ну, орлы, по-моему по нашу душу летят…

А через минуту Петька почти радостно подтвердил:

— Точно, товарищ майор, летят орёлики… Аж целых шесть штук.

Мы опять вылезли к верхнему краю и с любопытством стали наблюдать за действиями вражеской авиации. Те действовали неторопливо. Сначала с рёвом низко пролетели над нами, кроваво сверкнув остеклением кабины, от заходящего солнца, а потом поднявшись на высоту метров в пятьсот, построились в большой круг и ближайшая машина с угрожающим рёвом понеслась к земле и как нам показалось прямо на нас. Мы дружно упали на дно выемки и друг на друга, закрыв в страхе руками головы. Поэтому не видели, как первый самолёт вывалил из своего брюха на позицию противотанкистов кучу мелких осколочных бомб, накрыв там сразу всё и всех. Второй всё это свалил уже на нашу позицию и земля заколотилась в судорожной дрожи, пытаясь выбросить нас из выемки. Я что-то в безумии орал, орал Петька, кто-то из сержантов на высокой визгливой ноте умолял:

— Мама…, мама… забери… Забери меня отсюда. Мама, я не хочу…

Что он не хотел, мы так и не узнали, потому что визгливые выкрики превратились в один бесконечный вой. Грохот закончился, а на наши спины и головы ещё долго сыпалась поднятая вверх земля и пыль. Грохот разрывов переместился на другую позицию, а на нас надвигался следующий смертоносный смерч от очередного звена бомбардировщиков. Всё опять смешалось в один непереносимый грохот и ужасное ожидание конца.

Я уже потерял счёт заходам бесконечной бомбёжки и ничего не соображал, как вдруг всё закончилось. После чудовищного грохота, наступила такая пронзительная тишина, что удаляющийся гул бомбардировщиков казался мурлыкающей, чарующей музыкой, только пробивалась она как сквозь вату. Не открывая глаз, прислушался к своим ощущениям и к своей нечаянной радости понял — я цел. Но, продолжая лежать, тихо позвал:

— Петька…, Петька ты как?

— Хреново, товарищ майор, по-моему меня в ноги ранило… такая тупая боль…, — послышался жалобно-обречённый голос солдата и я встревожено открыл глаза, а быстро оглядевшись, хрипло рассмеялся.

— Хорош умирать, солдат. Мы ещё с тобой повоюем. Это у тебя на ногах пулемёт лежит, а сверху его я. А вот сержанту нашему мамка не помогла… Убило мужика.

Петька до этого неподвижно лежащий на животе, оживился, а когда я слез с него и снял пулемёт, выгнулся и через плечо недоверчиво посмотрел на ноги, потом шустро перевернулся и озабоченно стал ощупывать ноги:

— Как ударило, сууукаааа. Я думал — ноги оторвало. Так обидно на хрен…, — ординарец что-то любовно ворковал над своими ногами, гладил их, а я с горечью смотрел на убитого, на спине которого земля смешанная с пылью, обильно пропиталась чёрной кровью