Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров

– Послушай, Женя, ты очень субъективен… Опгеделение агмии Флетчегом – это опгеделение бугжуазного теогетика… Что это? «Оживляемое бесчисленным множеством газличных стгастей тело, котогое искусный человек пгиводит в движение для защиты отечества». Это же явная егунда, извини…

– Наизусть шпаришь, Степа? – перебил его Полукаров, жадно затягиваясь папиросой. – Так что ж? Ты считаешь – у наших людей нет страстей? Считаешь, что все люди в армии должны быть святыми, херувимчиками с белыми крыльями?

Он замолчал и тут же выжидающе огляделся, как будто искал кого-то; курсанты из других батарей входили и выходили из курилки, не обращая на них внимания, потом рядом остановились Зимин и Карапетянц, затем вышел из курилки Борис в сопровождении долговязого сержанта Карпушина из второй батареи; сержант этот, быстро, небрежно причесываясь и дуя на расческу, с беспечным, игривым выражением рассказывал что-то Борису, и Борис с таким же видом игривого интереса переспрашивал его:

– Так и ушел? А она что?..

Полукаров покосился в их сторону, сказал внушительно:

– Нет, Степа, и в армии есть страсти, и они движут людьми! А страсть управлять людьми? А честолюбие? А ревность к чужому успеху, доходящая до ненависти! Нет, Степа, карась-идеалист ты, беспочвенный мечтатель, весь ты из умных книг! А как, по-твоему, Брянцев – реалист или идеалист? Или я?..

Нестеснительный Полукаров говорил это отчетливо тяжеловесно, артистический баритон его зарокотал в коридоре, привлекая внимание стоявших вблизи курсантов, и после его слов Борис, чуть переменившись в лице, все же насильственно-спокойно похлопал Полукарова по плечу.

– Долг прежде всего, а потом удовольствия, как говорят французы. Этого, Женя, не надо забывать. Я от рождения реалист, пусть будет тебе известно.

– Да? Разве? – с колючей вежливостью спросил Полукаров. – Укажи мне на человека, лишенного страстей и пороков. Наверно, это будешь ты. О библейская овечка с нежной серебряной шерсткой!

– Философствуешь, Женя, – тонко улыбнулся Борис. – Много громких слов, сотрясаешь воздух, милый. Что с тобой – нездоровится?

– А отстань ты… знаешь? – вдруг чересчур обозленно выговорил всегда невозмутимый краснобай Полукаров и, прекратив спор со Степановым, зашагал по коридору прочь, покачивая неуклюжей своей медвежьей спиной.

– Видел представителей нашей батареи? – смеясь, сказал Борис Карпушину и отошел вместе с ним в сторону.

– Ты понял, Степанов? А? – спросил Зимин, провожая спину Полукарова моргающими глазами. – Это что такое – ссора?

– Зачем он тут произнес речь? – с жаром отчеканил Ким Карапетянц. – Говорун, понимаешь! Все и так ясно. Два сапога – пара!

– Что ясно? Что ясно? Какая пара? – воскликнул Зимин и, поперхнувшись, подавился дымом, бросил недокуренную папиросу в урну, украдкой оглянулся – не улыбаются ли вокруг? – и еще раз со слезами заглянул в урну, мысленно проклиная себя за то, что начал недавно курить для солидности. – Жуть какая кислая попалась! Прямо невозможно!..

– Легкомысленно поступаешь. Одна капля никотина убивает лошадь, – строго сказал Карапетянц, пощипывая черные пробивающиеся усики, и поглядел в окно, за которым осенний ветер свистел в тополях, тосковал об ушедшем лете.

– Дурацкое значение имеет эта капля! – возмутился Зимин. – Ты понимаешь, что у нас происходит во взводе?

Зимин и Карапетянц были моложе всех в батарее, одногодки, всегдашние соседи по столу в учебных классах, но по определенным причинам все-таки «не сходились характерами»: Карапетянц жестоко осуждал любовь несерьезного Зимина к посылочкам, высмеивал эти посылочки, получаемые им из дому, и вообще поступал и делал все обдуманно. Он считал, что будущий офицер должен во всем отдавать себе отчет и знать, что за жизнь ожидает его, если война не исключена.

– Все посылочки в голове! Зачем задаешь несерьезный вопрос? – Карапетянц отмахнулся от Зимина, как от надоевшей мухи. – Не видишь разве? Зачем спрашиваешь, как наблюдатель? Несерьезно!

– Я не наблюдатель… – обиделся Зимин.

Как обычно, в личное время курилка битком набилась курсантами, здесь было особенно оживленно, хаотично звучали, перемешивались голоса; возле двери дневальный, охрипнув, кричал со страстной убедительностью:

– Товарищи, окурки на пол не бросать! Братцы, уважайте труд дневального! Сами будете на моем месте!

Но его никто не слушал. В начале личного часа Алексей вошел в курилку, столкнувшись случайно на пороге с Полукаровым: мельком посмотрели друг на друга, не сказав ни слова, и, соединенные теснотой и этой случайностью, отошли к окну, в относительно свободный уголок, там закурили. И Алексею показалось, что Полукаров ожидал какого-то вопроса от него или хотел сказать что-то, – стоял рядом, стряхивая пепел с кончика своей папиросы, наклонив большую лохматую голову. Опять на миг они встретились взглядами, и Полукаров мрачно проговорил:

– Вот что-то папироса не тянется.

– Сырой табак? Попробуй мои.

– Спасибо. Пострадаю со своими.