Горит ли Париж?

Прислушиваясь к мягкому шороху нормандского дождя, Верховный главнокомандующий вышагивал по деревянному полу картографического тента в своем передовом штабе «Шеллбёрст» в Гранвиле, что раскинулся у основания полуострова Котантен. Дуайт Эйзенхауэр терпеливо и сосредоточенно ждал посетителя. Он был уверен, что точно знает, чего хотел Шарль де Голль в тот дождливый августовский день — Парижа. И решил, что пока не отдаст ему этот город.

Как и де Голль, Эйзенхауэр несколькими часами ранее узнал о разгоравшемся в городе сражении. Когда ему стало известно об этом, он пришел в ярость. По его мнению, восстание в Париже создавало «как раз такую ситуацию, которой я избегал, ситуацию, которая была вне нашего контроля и могла заставить нас изменить планы прежде, чем мы будем к этому готовы». Эйзенхауэр не сомневался, что де Голль собирался прибыть в «Шеллбёрст», чтобы заставить его изменить эти планы. Он противился такому давлению, видя в этом еще один пример раздражающей привычки де Голля «пытаться заставить нас изменить планы, чтобы удовлетворить свои политические нужды». Для американского генерала, возглавлявшего армии союзников, «политические аспекты были вторичными». У него была лишь одна забота — сражаться с немцами. И он не позволит, чтобы что-то, даже Париж, задержало его. Услышав приближающиеся шаги, он вновь поклялся «не брать обязательств в отношении Парижа».

Непреклонный и мрачный, Шарль де Голль шагал по мокрой траве, ведущей к тенту Верховного главнокомандующего. Сегодня утром он прибыл домой — в самолете почти без горючего, на почти пустую взлетную полосу, которую обслуживал безразличный ко всему служака, — чтобы повести за собой страну. Это была страна, в которой миллионы знали его голос, но не видели его лица. Для этих миллионов он был призраком, идеалом. Теперь он должен будет предстать перед ними во плоти и крови, чтобы осуществить идеал, который отныне должен стать политической реальностью. Для него политические аспекты Парижа были превыше всего. Учитывая, что коммунисты уже сделали заявку на власть, город был для де Голля личным и национальным императивом. Входя в палатку Верховного главнокомандующего, де Голль не меньше Эйзенхауэра был настроен решительно настоять на своем.

* * *

Полковник Лионель де Мармье из кабины «Франции» наблюдал за тремя людьми, медленно шагавшими к самолету по доходившей до щиколоток траве. На два шага впереди со сцепленными за спиной руками в одиночестве шел де Голль. Голова его была слегка наклонена, плечи опущены. В этот момент он показался своему пилоту «более меланхоличным, более отчужденным», чем когда бы то ни было. Вся тяжесть Вселенной, подумалось Мармье, давила на широкие плечи де Голля.

Шарль де Голль проиграл: Эйзенхауэр не согласился изменить свои планы и немедленно двинуться на Париж.

Встретившись, они сразу перешли к делу. Двигаясь от карты к карте, тыкая в них указкой с резиновым наконечником, Эйзенхауэр объяснил де Голлю, «к чему мы стремились и каковы были наши планы». Эйзенхауэр набросал на картах детали планировавшегося двойного охвата французской столицы, как он был изложен в оперативном исследовании по развитию операции «Нептун». В окончательной редакции этот документ попал на его стол лишь 48 часов назад, то есть за сутки до того, как над зданием Префектуры полиции взметнулся трехцветный флаг. Поскольку ситуация на фронте менялась быстро, Верховный главнокомандующий не установил сроков освобождения Парижа. Но для генерала де Голля информация на картах Эйзенхауэра не представляла загадки. Графики Эйзенхауэра его не касались.

Де Голль, вспоминал позднее Эйзенхауэр, «сразу же попросил нас пересмотреть позицию по Парижу. Он без обиняков заявил, что существует серьезная угроза городу со стороны коммунистов».

Он предупредил Верховного главнокомандующего, что если тот промедлит, то рискует столкнуться с «катастрофической политической ситуацией в городе, которая может даже отрицательно сказаться на военных усилиях союзников».

Несмотря на глубокое уважение к суждениям де Голля, Эйзенхауэр отказался изменить свои планы. Де Голль подозревал, что его колебания имели политическую подо‘ плеку. Верховный главнокомандующий будет позднее настаивать на том, что причины были «чисто военными». Эйзенхауэр считал, что было «слишком рано». Он по-прежнему был обеспокоен тем, что «мы могли бы ввязаться там в чертовски тяжелый бой».