Горицвет (СИ)

Наконец, после многих попыток и опровержений, ему улыбнулась счастливая идея связать литеры с начальными словами рыцарского девиза. Он снова бросился к гербовникам и родословным книгам Нижеславской губернии — в его времена вышло только три тома, — но ему несказанно повезло, среди опубликованных описаний он нашел герб с девизом, состоящим из четырех слов, начальные буквы которых полностью совпали с теми, что были выдавлены на кожаной обложке дневника.

Герб, хотя и несколько измененный, напоминал известную ему уже по прежним изысканиям запись в Дрезденском гербовнике. Потомки рыцаря сохранили главный родовой символ — белый, или серебряный, цветок. А это уже само по себе многое значит. Нужно иметь в виду, что рыцарская традиция была чужда русскому служилому сословию, и к обладанию гербами оно было принуждено так же, как к пострижению бород и европейскому костюму по высочайшему соизволению Петра. Отсюда следует, что, наследники рыцаря фон Гегенсгольма, вероятнее всего, передавали друг другу память о своем рыцарском происхождении с помощью родовых печатей. Печати с особыми индивидуальными отметинами, в отличие от бесполезных гербов, весьма широко применялись на Руси задолго до петровских реформ. Иметь свою личную печать было не столько престижно, сколько удобно при совершении всяких коммерческих сделок, поскольку даже среди дворян грамотных людей попадалось немного, и дворянину гораздо легче было ставить на какой-нибудь купчей не закорючку подписи, а оттиск с родовым символом. Вот таким символом долгие века оставалась для потомков рыцаря его роза и латинские слова, не имевшие для большинства из них ровно никакого смысла. Так, обнаружив в нижеславском гербовнике конца восемнадцатого столетия герб и девиз, которые были известны с начала шестнадцатого века в Германии, мой прадед сомкнул кольцо генеалогических изысканий и поставил точку в деле оборотня.

Князь Андрей Федорович конечно, с любопытством прочитал и то, что было написано в родословной книге о происхождении его отдаленных родственников. Можете себе представить, их родословная начиналась типовой фразой о том, что родоначальником фамилии является некий Иоганус «выезжий из Прус», что применительно к большинству других дворянских фамилий означало либо новгородское, либо литовское происхождение предков. Но вот каким образом этот самый Иоганус получил свою русскую фамилию, узнать было небезынтересно, поскольку его немецкое прозвание совершенно нигде больше не упоминается.

Скорее всего, оно было просто-напросто слишком тяжело для русского уха. Так вот, Иоганус вышедший из Прус, поступил на службу к Московскому великому князю и был пожалован государем Василием Ивановичем — Василием Третьим — деревенькою Займищи с землями в окрестностях Нижеславля. А ближайшим покровителем, и самым ближайшим товарищем Иогануса стал, кто бы вы думали? — князь Иван Федрович Репня-Оболенский — один из ближних бояр великого князя и впоследствии фаворит великой княгини, Елены Глинской. Надо ли вам напоминать, что Глинские были в близком родстве с нашим героем. Неразлучное верное приятельство с Оболенским не прошло для него даром. Друзья были так хороши друг с другом, что одного из них, не имевшего к тому же своего русского прозвища, стали называть уменьшительным производным от княжеской фамилии. Вы, может быть, уже догадываетесь каким?

Грег замолчал, обратив на Жекки немигающий темный взгляд, и она почувствовала, что ноги ее не держат. Она покачнулась и, наверное, упала бы, если бы сильная рука Грега не поддержала ее.

— Не надо… — кое-как выдохнула она, уже не нуждаясь ни в каких пояснениях.

— Оболеша, — громко произнес Грег, будто бы не расслышав ее просьбы.

Жекки сидела ни жива ни мертва.

— Ну, а дети Иогануса, — продолжил он с тем же вызывающим спокойствием, — уже на правах самобытности назывались Левошка сын Оболешев, да Мишук Иванов сын Оболешев. В общем, русская, стихия приняла их с подобающим безразличием, и они укоренились в ней уже вполне основательно, на века. Земельные владения их, что для нас с вами должно быть показательно, во все последующие годы не уходили за пределы бывшего Мышецкого княжества, хотя у иных представителей фамилии помимо нижеславских, были держания и в других областях Московии.

Что до дневника, то его писал, как не трудно догадаться, дед вашего ненаглядного Аболешева — рассеянный мечтатель Роман Павлович, пожелавший, вероятно, представить, как мог бы писать и говорить образованный человек его эпохи, знающий, что он поражен неким страшным недугом. На самом деле, думаю, в его дневнике изложена далеко не вся правда. И скорее всего, самое существенное для нас так и останется тайной. Но в любом случае, иммитация откровенности, предпринятая Романом Аболешевым — тогдашним деспотом Каюшинского заповедника, — помогла нам пролить свет на его сверхъестественную природу. А это уже, согласитесь, не мало.

XXXVII