Горицвет (СИ)

— Будто бы? — не весело обронил Зверь. — А что делать? В последнее время стало как-то некого обыгрывать. Попадается сплошь всякая бестолочь. Ей-ей, совсем беззубая. Вот, благо, повстречал тебя, добился-таки признания от сведущего человека. И ведь то, что ты поведал сейчас, право же… — он запнулся и снова посмотрел отстраненным взглядом куда-то поверх наплывающей с потолка темноты. — Я, впрочем, предполагал что-то именно в этом роде.

— Что? — не понял Охотник.

— Так, безотчетные догадки, совпадения. Ничего серьезного, — заметил Зверь, вставая.

— Куда это? — захрипел, Охотник, и не заметил, как снова непроизвольно выхватил влажный от осевшей на нем испарины «Кольт».

Он так и не выпустил револьвер из руки, так и полулежал с ним на смятой постели все время, пока продолжалась схватка. Зверь исподволь наблюдая за ним, не переставал ухмыляться.

— Наверное, я должен был исполниться благодарности и тоже рассказать тебе кое-что занимательное, — сказал он, круто качнувшись на непослушных ногах. — Но, боюсь, разрушить твой бедный бред мне не удасться. А вот утешить тебя, пожалуй, я бы мог. Исполнить, так сказать, заветную мечту школьного приятеля. Есть, видишь ли, на свете такое утешение.

Охотник замер с выражением, которое возникает у истомившегося в засаде стрелка перед решающим выстрелом. «Вот оно, — пронеслось у него в голове, — сейчас он проговорится, и я все узнаю…»

Зверь задержал мутный взгляд на столе с оставленной на нем полупустой бутылкой и словно ненарочно споткнулся о какую-то стороннюю, перебившую его мысль, взвешивая про себя все за и против. Поразмыслив, он неловко взмахнул рукой, решив, видно, что налегке, без довеска, добрести до двери будет намного легче.

— Да не хочу утешать, — заключил он, вобрав напоследок глазами тусклый бутылочный блеск, возникавший благодаря соседству с тихо коптящей лампой. — Будет с тебя и твоей хвори.

Он уже повернулся спиной, когда Охотник собравшись с силами, приподнялся, откинувшись спиной к стене и, все еще не веря, что Зверь так и уйдет, ничего не открыв ему и не позволив насладиться в последний раз редкими болевыми вспышками в потухающих глазах-угольях.

— Ты еще не расплатился со мной! — вырвалось у него, и, предупреждая подкатывающие к горлу кровоточащие спазмы, он зарычал, не надеясь удержать уходящего, но бросая ему вслед то, что пожалуй, еще могло зацепить его самого за какую-то последнюю остывающую трепетную жилку:

— Все равно тебе ни здесь, ни там не жить! Ты — мертвец!

Зверь чуть пошатнулся, остновленный этим харкающим воплем. «Значит, звериная боль — не выдумка, — возликовал Охотник. — Он понял меня, значит я прав, и он не ранен — он уже мертв».

С минуту в комнате стояло такое безмолвие, что в нем остывал каждый случайный шорох. Охотник ждал, затаившись. И вдруг похолодел, услышав гулкий презрительный смешок, долетевший до него с высоты, из угла, опутанного тенями.

— Беда в том, что она не любила тебя, полковник, — последовало сразу вслед этому бьющему наотмашь веселью. Половицы протяжно заскрипели под развернувшейся на них тяжестью, и высокая темная фигура Зверя решительно двинулась прочь.

Охотник сначала замер, как будто бы оглушенный. Затем все его тело сломалось в неудержимой судороге. Горло вместо звуков выплеснуло несколько липких ошметков, но что-то похожее на «лжешь» все же прорвалось между ними.

И дальше, уже сквозь завертевшиеся белесые клубы прежнего жаркого марева он услышал два острых, как бритва, звука не сразу догадавшись, чем они были. «Кольт» с мертвым стуком ударился об пол. Высокая фигура впереди неестественно дернулась и, разбивая что-то стеклянное, повалилась на бок. Из-под бесформенной массы на полу, змеясь, тотчас выползла густая черная полоса, медленно перетекая из тьмы за неровно вытянутую границу света. А через распахнутую дверь в комнату ворвались женские и мужские голоса, много лишнего света, запах застарелой стряпни, винного перегара, и снова много чего-то лишнего, совсем уже не нужного, слишком живого по меркам Охотника.

VIII

До приезда фельдшера и станового решено было перенести покойника в старый, почти обвалившийся сарай. Дудыриха страсть как боялась мертвецов, да и сам Дудырев, помня про сугубые виды начальства, считал непременным долгом борьбу со всякими беспорядками на вверенной ему станции. Никаких мертвых тел почтовыми правилами здесь допускать не полагалось. Случай, что и говорить, за всю его многолетнюю службу изрядный, если не считать того памятного раза, несколько лет назад, когда прямо во дворе станции, в телеге померла крестьянская баба, которую ее муж — жалкий испитой мужичонка из никольских безлошадных горемык — не успел-таки довезти до фельдшерского пункта: слишком долго ни у кого не мог допроситься лошади.