Горицвет (СИ)

Фельдшер осмотрел, обработал и перевязал как следует рану, заявив не без чувства собственного значения, что пострадавшего надо непременно везти в городскую больницу при том очень медленно и очень аккуратно, чтобы не дай Бог не открылось кровотечение. Становой, успев к тому времени взглянуть на покойника и опросить всех свидетелей, решительно потребовал от Грега дать показания. Вопреки ожиданиям тот наотрез отказался. Фельдшер напирал на то, что раненый еще слишком слаб, чтобы подвергаться допросам. Станового эти заверения нисколько не тронули, и он так и стоял под дверью, пока Грег со спокойной злобой не бросил, чтобы он убирался ко всем чертям. Точнее, чтобы все убирались. Отвернулся к стене и, задышав ровнее, скоро опять заснул.

Покойника перенесли на телегу, густо обложив соломой и накрыв толстой рогожей: путь предстоял не близкий, до Инска почти сорок верст. Фельдшер пересел в пролетку станового, тот прищелкнул вожжами, и они тронулись. Вслед за ними со двора станции выехала, теряя клоки соломы, обвисавшие по краям, и телега с покойником. Проводили их молча. Дудырев, придерживаясь за оглоблю, уныло доплелся до самых ворот. У него за спиной крестились, мяли в руках шапки и вздыхали Сом и Мучников. Какая-то баба в линялом платке, тащившая по дороге со стороны Никольского тощую козу на длинной веревке, остановилась прямо напротив ворот и удивленно выпялила на них глаза. Дудыриха, приложив руку к щеке, горестно смотрела с крылечка.

X

В этот день еще ко всему ожидалась почта из Инска. Дудырев готовился встретить ее с неизвестно почему подступившей тревогой, словно случившееся на станции несчастье, став известным по начальству, могло необратимо повлиять на его безупречную до сих пор репутацию отменного служаки.

В ожидании почты он несколько раз обогнул двор, то и дело посматривая через редкиий забор на протяжный изгиб дороги. Не найдя в этом успокоения, и постояв без дела возле подгнившего колодезного сруба, пошел на конюшню. Лошади миролюбиво пережевывали заданный им овес. Конюх Онисим разливал в бадьи свежую воду. Дудырев без всякого интереса спросил, вполне ли оправилась Касатка после того как ей срезали бельмо и можно ли ее поставить сегодня пристяжной. Положительные ответы конюха, вид методично жующих лошадей, сладкий и мутный запах соломы, конского навоза и еще чего-то на удивление теплого и привычного наконец сделали свое дело.

Из конюшни Дудырев вышел приободренным. До того, что впервые после всех ночных происшествий снова обратил внимание на оставленный прямо напротив сенного сарая все еще великолепный, но несколько поникший и поблекший автомобиль. Вблизи при дневном свете особенно поражали его сверкающие внутренним зеркальными переливами передние фонари. Умиляла пахучая кожаная обивка салона и весь его чужой, почти невсамделешный, облик создания, явившегося из другого, неведомого мира.

Более пристальный взгляд, однако, натолкнул Дудырева и на вполне прозаические размышления. К примеру, вороненая полировка кузова с обеих сторон оказалась вся в росчерках кривых ломаных и резких царапин. Несколько довольно глубоких вмятин по бокам и на капоте уродовали заграничного пришельца ничуть не меньше. С правого борта их было особенно много. Через прорванную обивку водительского сиденья торчала какая-то рыжая пакля. На самом сиденье в полном небрежении валялась щегольская куртка из коричневой мягкой кожи, которая при первой же попытке тщательней рассмотреть ее, предстала жалкими рваными лохмотьями, правда источающими не с чем не сравнимый аромат дорогущих сигар и бензина. «Что значит люди с жиру бесятся, — подумал Дудырев, отбросив кожаные лохмотья. — Сорят деньгами, кромсают почем зря бесценные вещи, носятся сломя голову через лес на авто, после чего, наверное, один ремонт станет не в одну сотню, а потом еще удивляются, что кто-то к ним не расположен и готов даже при случае застрелить».

Откуда-то снизу, с обратной стороны кузова раздавалось натужное глухое сопение. Огромный Сом, с трудом посадив себя на корточки, старательно намывал левую надколесную боковину, по мере его усилий принимавшую иссиня-черный цвет и несколько приглушенный, но оттого не менее впечатляющий лоск. Железное ведро, стоявшее тут же, то и дело принимало в себя отжатые потоки грязной воды. Сом кряхтел и отдувался. Дудырев уже приготовился задать ему неизбежный вопрос о здоровье «их милости», как, услышав привычно протяжный скрип входной двери и басистый раскат голосов, обернулся на них с беспокойством. Сом тоже вытянулся, настороженный и растерянный, так и не выпустив из лапы мокрую тряпку.