Горицвет (СИ)

Распахнувшись, скрипнула тяжелая дверь. Поликарп Матвеич скрылся в темной передней. Вернулся он довольно скоро, держа в руках свернутую кое-как серую кипу одежды. Но Голубок первым делом набросился на махорку. Рассыпав ее осторожно на клочке газетной бумаги, он со знанием дела свернул вполне сносную пахитоску. Матвеич, почиркал спичкой, позволил Голубку прикурить, после чего уселся рядом с ним на лавке и принялся неспеша набивать свою маленькую трубочку-носогрейку. Потом оба с наслаждением втягивали в себя горький дым и молчали.

XXXII

— Куда же вы намерены отправиться? — спросил Матвеич, как всегда первым не выдержав безмолвия. От всего только что состоявшегося разговора у него осталось одно тягостное ощущение какой-то намеренной недосказанности. Еще он понимал, что время, отпущенной им встречи неумолимао тает, и сейчас он словно торопился узнать только самое насущное, только то, что сохранит в нем надежду на примирение. Преодолеть недосказанность или сейчас же продолжить тягостное объясние с Голубком он не пытался.

— К вечеру надеюсь добраться до Нижеславля, — спокойно, будто ожидая этого вопроса, откликнулся Голубок, — оттуда ночным поездом — в Петербург, ну а там… Вероятно, мне придется уехать за границу. У меня, собственно, давно было намечено там одно весьма выгодное дело, которое я чуть было не забросил. Откладывать его дольше уже нельзя, поэтому я должен спешить, Поликарп Матвеич. — И добавил с ожившей насмешливостью, в которой угадывалось что-то похожее на саморазоблачение: — Нажива, это знаете ли, такая вещь — заставляет попеременно то спешить, то тянуть время. И тут очень важно не перегнуть палку, иначе деньги уплывут в более ловкие руки.

— Значит, погонитесь за очередным барышом?

— Что делать, Поликарп Матвеич, сумма достаточно соблазнительная, чтобы за ней гоняться.

Поликарп Матвеич сердито насупился. Новая волна возмущения уже готова была вырваться из него, облаченная в резкие, неразборчивые слова. Да неужели, он, Голубок, может быть настолько захвачен своими денежными делами, своими торгашескими оборотами и прочей коммерцией, что может ради нее забыть о бедной, стоящей на грани смерти сударушке? Неужто из-за меркантильной выгоды он способен забыть и ее. И что еще невероятней — самого себя. Ведь не мог же он так притворяться давешней ночью, да и зачем бы ему это понадобилось, а ночью он именно что душой разговаривал. Это она в нем саднила и изнывала, а вовсе не простреленная нога.

И вот вдруг наутро проснулся будто совсем другой человек. И нога здоровая, и душа не та. Нажива, видите ли, его торопит уехать. Не может, видите ли, больше тянуть с важным делом. Да как у него мысли-то такие в голове родятся, когда совсем рядом, в Никольском… когда он знает, что повел себя с Жекки низко. Что теперь она, покинутая, быть может, не в последнюю очередь из-за него, из-за всей этой скверной истории с его обманом, что она больна и… и он оставляет ее на произвол судьбы, подстать Аболешеву, оказавшемуся негодяем. Но с того и спрос особый, он и не человек. У него, может, и не было никогда людских понятий о добром и злом, а у Голубка они были и есть. По крайней мере, должны были остаться, если он и сам вконец не уподобился Зверю. Даже если он не понимает, что творит, или делает такой вид, что ему стало на все наплевать, на все, кроме денежных оборотов.

Погрузившись в эти невеселые раздумья, Поликарп Матвеич не обратил внимание как Голубок, докурил самокрутку и даже успел переодеться. Сизая застиранная косовооротка была ему заметно узка в плечах. А поношенные, хотя и чистые, домотканные порты едва доставали до щиколоток.

— Пожалуй, я стал похож на спившегося бродяжку, — проговорил он, насмешливо оглядывая себя. — Но если взять во внимание мой новый пиджак и довольно сносные сапоги, меня еще чего доброго примут за ярморочного вора.

— Ничего, как-нибудь выкрутитесь. Вам не привыкать, — заметил Поликарп Матвеич, поняв, что чуть-ли не впервые обратился к Голубку без неосознанной доброты.

Наверное, Голубок тоже это почувствовал. Взгляд его изменился. Он снова сел рядом с Матвеичем и, не глядя на него, проговорил сухо, отточенно и серьезно:

— Если я в чем и виноват, дорогой Поликарп Матвеич, то только в том, что имею над собой власть. «Не властны мы в самих себе» — это не про меня. Я знаю, что могу быть собой и не хочу, чтобы что-то изменило меня. Более объяснять, кажется, нечего. Я уезжаю нынче же. — Он встал. Поликарп Матвеич словно бы повинуясь неведомой силе, поднялся вслед за ним.

— Ну так прощайте, — сказал он, не решаясь посмотреть в глаза Голубку.

Голубок протянул ему руку.

— До встречи, Поликарп Матвеич. Полагаюсь на вас. Я имею в виду ваш отъезд и… в общем, не затягивайте. Ну да, не мне вас учить. А когда с пожарами будет покончено, воздух посвежеет, словом, если вы не будете против, то будущей весной, в крайнем случае, летом я…

— Всегда милости просим, — с натянутой мягкостью сказал Матвеич. — И на счет прочего можете быть спокойны.