Горицвет (СИ)

И вот на полу у кресла оказалось что-то новое, необычное, то, что бабушка никогда не показывала и, видимо, держала всегда при себе. Желтая сморщенная рука свесилась над подлокотником, слышно прерывистое тихое дыхание — бабушка дремлет. Жекки раскрыла овальную золотистую крышку и увидела миниатюрный портрет. Чудесная тонкая акварель — портрет какого-то молодого господина в темно-синем фраке, в высоком белом галстуке и пышном жабо, какие давно вышли из моды. Безусое лицо господина — бледное с едва уловимым румянцем на скулах, — овеяно мягкостью и мечтательной грустью. Ни у кого из людей, которых видела вокруг себя Жекки, не было таких лиц. Наверное, они, как и жабо, вышли из моды.

Кто же это? Жекки с любопытством всмотрелась в портрет. Совершенно точно — не дедушка. Портрет молодого дедушки висит на стене в зеленой гостиной, и он совсем не похож на этого мечтательного господина. У дедушки румяное жизнелюбивое лицо, густые бакенбарды и усы, и к тому же мундир. Да это очень странно, что на миниатюре молодой человек в штатском костюме. Жекки не понимает, как это некоторые мужчины могут становиться кем-то, кроме военных, а во времена бабушки, наверное, это удивляло еще сильнее. Может быть, это какой-нибудь бабушкин родственник? Но кто же? И почему тогда бабушка никогда не показывает его портрет? Или… может быть, это тот самый знаменитый Вадковский, с которым стрелялся дедушка? Но ведь и Вадковский был военным, а выйти в отставку так и не успел, потому что дедушка застрелил его. Тогда, кто нарисован на акварели и почему бабушка так дорожит ей?

Жекки щелкнула крышкой, закрыв медальон. Бабушка подняла желтые веки. При виде медальона в руках Жекки выцветший лед ее глаз точно расплавился. Глаза стали отчего-то необыкновенно ясными, и Жекки показалось, что на долю секунды все сморщенное, огрубевшее, усеяннное коричневыми пятнами, лицо бабушки преобразилось. На миг оно снова стало лицом двадцатилетней великосветской польской красавицы. И Жекки, охваченная каким-то необычным трепетом, неведомым ей прежде, вдруг поймала себя на поразительной мысли, сразу многое объяснившей: из-за такого лица с такими необыкновенными глазами и правда ничего не стоило потерять голову и даже пойти на убийство.

Что-то впервые открылось ей тогда, отчего-то впервые сладостно и больно защемило в груди, и еще не понимая, что это, почему вдруг ей сделалось одновременно так хорошо, сладостно и тоскливо, Жекки почувствовала близость какой-то большой, ускользающей от нее тайны. Нет, не всей этой непонятной истории бабушкиного медальона. Но какой-то еще более значительной, более глубокой, неразрешимой тайны, вместившей в себя и этого загадочного господина с его мечтательным взглядом, и необыкновенно похорошевшую, помолодевшую на шестьдесят лет бабушку, и убитого из-за нее офицера Вадковского, и дедушку, и родителей Жекки, и ее саму, и еще тысячи и тысячи никогда не виданных ею людей. Да, эта была всеохватная тайна. Разве можно было ее когда-нибудь разгадать? Жекки и не пыталась. Она не разгадала даже маленькую загадку медальона. Бабушка унесла ее с собой, в ту самую темноту, которую могла озарить лишь живая память.

XLVIII

Жекки присела в кресло сразу за дверью в диванной комнате. Смутные волны воспоминаний кружили, путались, переплетались. Жекки покорно всматривалась в них с какой-то жалкой надеждой. Но воспоминания не рождали в ней ни новых чувств, ни новых желаний. В лучшем случае, возвращали утраченную первозданность прошедшего. Вероятно, в этом и состояло ее прощание с домом.

Она вслушалась в окрестную тишину. Это была и ее тишина. И вот еще один знакомый, заглушенный временем, шепот проник сквозь мягкое безмолвие, обитое войлоком и старинным караковым штофом.

Диванная (еще ее называли турецкой) считалась самой уютной комнатой в доме: по стенам расставвлены мягкие удобные диваны с бархатистой обивкой и бархатные кресла, в углу — низенькая старинная оттоманка на кривых ножках, на утепленном войлоком полу лежит зеленый персидский ковер, и повсюду много раскиданных подушек в разноцветных, расшитых наволочках.

Жарко натоплено. За окном, исчерченным ледяными лилиями, изредка подвывает метель. Круглый оранжевый абажур, похожий на апельсин, светится на рождественский лад — тепло и радостно. Ляля подкручивает горелку в лампе, делает свет приглушенней. Подружки сумерничают. Им хочется говрить о самом сокровенном в полумраке, и Жекки — круглолицая, сероглазая, в сером холщевом передничке поверх нарядного платья — конечно совсем, совсем некстати заявилась сюда. Ей будто бы захотелось похвастаться своим новым подарком — довольно уродливой фарфоровой куклой в роскошном одеянье принцессы. В прошлое рождество ей подарили и вовсе клоуна с бубнчиками, как будто мама не знает, что Жекки не любит играть в куклы и прочих уродцев.