Горюч камень Алатырь

– Ну, на «нет» и суда нет, правда ведь? – улыбнулся Николай, молясь про себя о том, чтобы ненароком не спугнуть это странное, непривычное настроение Ольги, не порвать эту тоненькую ниточку, вдруг потянувшуюся между ними, – Всё, что мне нужно, – это ваше расположение, ваша дружба… ваше ворчание насчёт моей сентиментальности, лени, фразёрства… что там ещё у вас в арсенале? И уж меньше всего я хочу, чтобы вы чувствовали себя чем-то мне обязанной! Кроме того, любви ведь тоже можно научиться? Вы же сами толкуете мне, что человек всего может добиться, если крепко постарается!

– Ну, тут, видимо, всё же нужны какие-то врождённые способности…

– Оля! Ведь даже у Сметова получилось!

Семчинова, не выдержав, рассмеялась. Облегчённо улыбнулся и Николай.

– Вы не представляете, как мне хорошо рядом с вами, – просто сказала она. – Ни на какую любовь это, слава богу, не похоже… Сами видите, меня не бросает ни в рыдания, ни в терзания, ни в стихоблудие. А без всего этого, кажется, сердечной страсти не бывает? Но я уверена в вас, как в хорошем друге, и… и даже глупости ваши иногда хочется слушать. Вот сейчас вы уедете в Москву – и я, чего доброго, ещё и скучать начну!

– Я буду писать вам каждый день.

– Ну, вот ещё! Читать-то я, может, и прочту, а когда же ответы писать? Сами видите: уроки, да чтение, да подготовка… Нет, Тоневицкий, это положительно невозможно! Кстати, который час? Ну вот, досиделись до ночи! Ступайте домой немедля! Постойте, может, вас проводить? Вон какая пурга!

– Оля, вы с ума сошли! Женщина провожает мужчину, чтобы он в метели не заблудился?! В двух шагах от собственного дома?! До такого даже лондонские эмансипе, вероятно, не додумались бы!

– Да в Лондоне и метелей таких нет! Вы в самом деле доберётесь? – Ольга пошла за ним в сени. Николай натянул полушубок, шапку. Распахнул дверь. Семчинова стояла у косяка и молча смотрела на него всё с той же странной улыбкой.

– Я ведь… не позволила себе ничего лишнего, не так ли? Что вы улыбаетесь, как болван, Тоневицкий?!

– Право, ничего, – Николай тщетно пытался стереть с лица улыбку. – Ступайте домой, Оля, вы простудитесь.

Она протянула ему обе руки – худые, тёплые пальцы. Николай осторожно сжал их в ладонях.

– До завтра, Оля. Завтра я приду опять. Непременно! До завтра!

Она кивнула, тихонько вздохнула и закрыла дверь.

* * *

– Пранька, пойми же ты, лайдачка, что скоро всё станет заметно! – Лидия Лазарева стояла, судорожно кутаясь в шаль, посреди комнаты. – Неужто ты совсем ничего не соображаешь?! Нужно немедля, пойми ты, немедля что-то делать!

– Пани, но ведь четвёртый месяц же… Уже поздно! Поверьте, я знаю, что говорю! – Пранька смотрела на хозяйку вытаращенными от страха глазами. – Как можно на таком сроке!.. Ни одна даже последняя курва не решится…

– КАК ты меня назвала?!

– Пани!!! Да разве бы я осмелилась – вас?! – Пранька панически оглянулась на закрытую дверь. – Я ничего такого не имела в виду, спаси бог! Но ведь это страшно! Это нельзя, это можно помереть!

– Мне всё равно, – хрипло сказала Лазарева, снова принимаясь ходить по комнате. – Мне всё равно, теперь всё равно! Эта скотина Вольдемар обрюхатил меня – и преспокойно отправился на тот свет! Стрежинский использовал меня – грязно, цинично, расчётливо! А ведь любил когда-то, мерзавец! Взял с меня что хотел – и застрелился, сукин сын! Выкрутился! Базиль… Про эту половую тряпку даже не хочу говорить! А ведь именно он будет более всех рад моему позору! Именно он будет умирать от смеха… Четвёртый месяц, говоришь ты?! Поздно?! – Лазарева вдруг истерически засмеялась, из глаз её брызнули слёзы. – Поздно будет, когда ты, идиотка, найдёшь меня в петле! И это будет на твоей совести!

– Пани Лидя! – всплеснула руками горничная. – Зачем такие крайности?! Это же самое обычное, житейское дело! С любой даже самой благородной дамой может случиться! Ведь можно уехать на время, спрятаться… А младенца после отдать, никто ничего и не узнает!

– Мне некуда ехать, пршеклента дура! – завопила Лазарева так, что огоньки свечей забились, а Пранька зажмурилась. – Некуда! Не к кому! Не на что! У меня на целом свете нет ни одного близкого человека! Я даже денег у мужа не могу просить!

– Но отчего же?.. – робко спросила Пранька. – Возможно, пан Лазарев будет даже счастлив…

– Избавиться от меня? Разумеется! Его каторжная тварь со дня на день должна родить! Мой отъезд будет чудным подарком и ей, и ему! Но я ему этого подарка не сделаю, нет! Ни за что, никогда, ни за какие блага! Он не будет счастлив, пока я несчастна! Это слишком несправедливо, нечестно!

– Пани, осмелюсь сказать, вы сейчас в ажитации… – шёпотом начала Пранька. – Но ведь нужно мыслить здраво…

– Здраво?! – завизжала Лазарева, рывком хватая горничную за волосы. – Последняя варшавская курва будет меня учить здравости мысли?! Боже, свента боже, до чего я дожила… Что я должна терпеть! И за что, за что, за что-о-о?! Почему никому на свете нет дела до меня? До моей разбитой жизни?! До моих страданий?!

– Ай, пани… пустите… пустите, ради Девы Свентей, я не виновата…