Горюч камень Алатырь

День похорон Лидии Орестовны Лазаревой был солнечным и морозным. Метель улеглась, сугробы сверкали на солнце россыпями искр. Чистое небо словно раздалось вширь над убогими крышами завода. На кладбище собралось всё заводское общество: от обер-полицмейстера до обширного семейства священника. Мужчины стояли с приличествующими случаю суровыми физиономиями. Дамы плакали навзрыд.

– Как ужасно, как нелепо… – заливалась слезами толстая полицмейстерша. – Такая молодая, прекрасная! Мы все так рады были её обществу! С появлением Лидии Орестовны в нашу медвежью яму проникла истинная, блестящая жизнь!.. И вот!.. Несправедливо, страшно, обидно! Кто бы мог подумать, что она подвержена… Впрочем, она ведь была глубоко несчастна, а такие вещи усиливают… Муж совсем её не ценил, нещадно мучил, поставил в невыносимое положение! Изверг бездушный, других слов просто нет! Бедняжка с таким достоинством несла свой крест… и вот!.. Не вынесла!

«Бездушный изверг» стоял у гроба с возмутительно спокойным видом. Молча выслушивал слова соболезнования, коротко, вежливо отвечал на них. Старательно повторял вслед за отцом Игнатием слова молитвы в нужных местах. В светлых глазах его не было никакого выражения.

На поминках казначейша Аделаида Григорьевна вынесла окончательный вердикт:

– Он, мерзавец, ничуть и не страдает! Будто не сам виноват в её несчастье! Будто не довёл её до болезни! Ах, все мужчины одинаковы… Вот увидите, мesdames, он кое-как выдержит сорок дней – и открыто возьмёт в дом эту свою подлянку! Ещё и женится на ней! И хоть бы слёзку по законной супруге уронил! Разумеется, они плохо жили, он совершенно не ценил… но ведь люди же смотрят! Есть же приличия! Горничная её, эта Пранька безмозглая, – и та убивалась больше! Прорыдала все похороны! А этот!.. Вар-р-рвар-р…

С поминок разошлись рано: сему способствовало слишком явное желание вдовца избавиться от толпы сочувствующих. К десяти часам вечера на квартире покойной остались только сам инженер и Михаил Иверзнев. Немилосердно зарёванная Пранька, шмыгая носом, собирала посуду с поминального стола.

– Пане, дозволите завтра всё отскрести, нынче поздно уж…

– Дозволю. Проваливай спать.

– Дзенькую…

Мужчины остались вдвоём. В окно серебристым лучом бил свет поднявшегося над тайгой месяца. Иверзнев, стоя у окна, курил. Слушал, как за спиной его тяжело ходит по скрипучим половицам Лазарев.

– Ну, вот… и всё. Признаться, и вправду глупо. И нежданно. Даже предположить нельзя было, – медленно, словно сам с собою, говорил тот. – Лидии больше нет. Знаешь, я ведь столько раз ей смерти желал в своих мыслях… Однажды и впрямь чуть не убил!

– Брось…

– Было, Миша, было.

– В Петербурге?

– Здесь, на заводе. Помнишь, когда моего Ефима из-за её кольца выпороли? Я её так схватил тогда за горло, что чуть не пережал… Уберёг Господь, а то сейчас бы вместе с нашими жиганами в кандалах тачку толкал… – Лазарев ожесточённо взъерошил обеими руками и без того лохматые волосы. – И вот – я жив, счастлив, Малаша со мной, у нас дитё… А Лидия теперь лежит в мёрзлой яме, и… Чёрт возьми, не могу я радоваться этому! – он вдруг остановился и мрачно уставился в спину Иверзнева. – Мишка! Повернись ко мне немедленно! Скажешь ты мне, наконец, – что с ней случилось? Отчего?! Кто это умирает в двадцать семь лет на пустом месте?

– Я уже сто раз тебе объяснял…

– И сто раз врал! – убеждённо сказал Лазарев. – Хотя делать этого не умеешь совершенно!

– Вася, я врач. Существуют тайны, которые только врачу и могут быть открыты, – сдержанно ответил Иверзнев. – Твоей супруги более нет на свете, постарайся простить ей всё от сердца и…

– Ми-и-шка! – поморщился инженер. – Ты ведь и в Бога-то не веришь, а развёл тут…

– Бог тут ни при чём. Тебе самому же легче окажется. Забудь и живи спокойно. И поверь – ничего леденящего душу в смерти твоей супруги нет.

– Мишка, тогда ты мне только одно скажи… Я в чём-то виноват?

Иверзнев резко отвернулся от окна. В изумлении воззрился на друга. Лазарев ответил ему прямым, взволнованным взглядом.

– Васька, ты что – свихнулся? В чём ты можешь быть виноват перед нею?!

Лазарев, не отвечая, опустил голову. Снова принялся ходить по комнате. Михаил не сводил с него взгляда. Забытая папироса, догорев, обожгла ему пальцы. Иверзнев с коротким проклятием бросил её в ведро с водой, – и одновременно заговорил Лазарев – медленно, трудно:

– Понимаешь, последний наш разговор с Лидией… ещё на Святках… был довольно резким. И, думаю, не больно-то хорошо я обошёлся тогда с нею. Она была страшно напугана появлением Стрежинского, просила моей защиты. Поверь, я лучше всех знаю, когда она не притворяется… не притворялась! Знаешь, я ведь эту женщину любил когда-то зверски… Она молила её спасти, божилась, что Стрежинский её убьёт! И я знал, что это возможно! Все мужчины, имевшие дело с моей супругой, после всем сердцем мечтали её убить!

– Но, помилуй, как бы ты смог защитить её? – как можно равнодушнее пожал плечами Иверзнев.