Горюч камень Алатырь

– Извините меня, Никита Владимирович. Я нарушила ваше одиночество? Прошу прощения, я немедленно вас оставлю…

– Что за глупости, Александрин? – он немедленно захлопнул старый альманах. – Вы ничего не нарушили! Вероятно, это я помешал вам?

– Вы – мне? В вашем собственном доме?!

– Но вы же любите это кресло, – смущённо сказал Закатов, неловко вставая из старого кресла с высокой спинкой, в котором Александрин действительно любила устраиваться по вечерам. Шёл уже седьмой месяц её беременности, и живот молодой женщины сильно топорщился из-под расставленных Парашкой платьев. И, словно в насмешку, всё тоньше становились пальцы и запястья Александрин, всё больше худело лицо, и всё огромнее делались на нём светлые, прозрачные глаза. Прежде по вечерам, когда Маняша ложилась спать, Александрин отсиживалась в своей комнате. Как уверяла Дунька, она часто там плакала. Закатова эти вечерние рыдания весьма беспокоили, и он стал настойчиво приглашать Александрин в гостиную.

– Дитя моё, но ведь это скучно, право – целый вечер сидеть одной и смотреть на луну… Да ведь и луны не видно за этой проклятой метелью! А здесь – удобные кресла, да и светлее вам будет с вашим вязанием…

Первое время Александрин наотрез отказывалась следовать этому приглашению. Но, когда сам Никита стал проводить вечернее время в своём кабинете, объясняя это тем, что там удобнее работать с присланными из губернии документами, молодая женщина стала охотнее появляться в гостиной. Сегодня из-за соседского сундука Закатов не успел вовремя уйти к себе – и сейчас Александрин уже готова была сбежать из гостиной.

– Я, честно сказать, собирался уходить, да вот… полез в старые журналы. Может быть, они и вас развлекут?

Александрин честно перебрала стопку журналов, лежащих перед ней на столе. Открыв «Сын отечества» за 1830 год, сказала:

– Я… право же, не могу судить. Мне весьма мало приходилось читать… Но вот имя господина Марлинского мне знакомо. Вам нравятся его сочинения, Никита Владимирович?

– На мой взгляд, вся эта чертовщина Гоголю удавалась не в пример лучше, – пожал он плечами. – Но и Марлинский местами забавен. Хотите, я почитаю вам?

– О… если вам это не будет в тягость! – Александрин явно обрадовалась, и Закатов с досадой подумал о том, что надо было предложить это давным-давно. Сам он, дня не мысливший без книг, забыл, что многим людям куда легче слушать чужое чтение, нежели читать самим. Когда-то он и сам был таким же. Никита предложил Александрин придвинуться ближе к печке, дождался, пока она плотнее укутается в пуховой платок, открыл журнал и начал:

– Марлинский, «Страшное гадание». «Я был тогда влюблён до безумия! О, как обманывались те, которые, глядя на мою насмешливую улыбку, на мои рассеянные взоры, на мою небрежность речей в кругу красавиц, считали меня равнодушным и хладнокровным. Не ведали они, что глубокие чувства редко проявляются именно потому, что они глубоки…»

Марлинского Закатов не любил, считая его плохим, напыщенным и многословным подражателем Гофману. К тому же после тех страшных россказней, которых он наслушался ребёнком в девичьей и людской, Никита был искренне уверен, что никакому мистику более не удастся его напугать. Сейчас, читая строку за строкой, он убедился, что мнение его о сочинителе Марлинском осталось прежним. Более того: чтение это весьма мало подходило для беременной женщины.

– Александра Михайловна, вам в самом деле интересно? Может быть, начнём что-то другое? – спросил он, опустив журнал. И увидел, что Александрин сидит, подавшись к нему всем телом и не замечая, что платок соскользнул с её плеч на пол. Губы её были совсем по-детски приоткрыты. В распахнутых глазах ужас мешался с восторгом:

– Умоляю вас, продолжайте! Я… я умру, если не узнаю, чем кончится эта история!

Закатову оставалось лишь вздохнуть – и продолжить.

Кошмарная история была дочитана в первом часу ночи, и заспанная Парашка отвела Александрин в спальню. Вернувшись, служанка доложила, что «барыня в постель упавши, сказала, что нипочём теперь не уснёт – и уже сопят-с!» Обрадованный Никита (он боялся, что Александрин и в самом деле не заснёт до утра) закрыл Марлинского и отправился спать.

С того дня вечерние чтения вошли у них в привычку. Довольно быстро выяснилось, что на Александрин наибольшее впечатление производят страшные романтические повести Марлинского, Сомова и Барона Брамбеуса. Всю эту жуть Александрин выслушивала внимательно и благодарно, в самых страшных местах лишь бледнея и плотнее кутаясь в свой платок. Закатов уже всерьёз беспокоился о том, что подобное чтение излишне волнует молодую женщину. Оставшись один, мысленно досадовал:

«Ну почему у нас никто не пишет ничего весёлого, лёгкого, радостного?! Чего ни хватись – или страсти до трясучки, или несчастная любовь сердцераздирательная, или главная героиня – в пруд головой, или герой – в Жёлтый дом! Удивительно тяжка и мучительна русская проза… Со стихами получше, но ведь стихи понимать надобно уметь! Вот ей-богу, впору самому сочинять садиться!»