Горюч камень Алатырь

А весна подходила всё ближе, шумела по ночам в ветвях кедров свежим южным ветром, тяжело гремела снежными оползнями в оврагах, нагревала солнцем влажную, морщинистую кору гигантов-кедров. Уже тяжелел от влаги снег, съезжая с ветвей и мягкими, ноздреватыми сугробцами укладываясь у стволов сосен. Уже синело небо, уже не такими морозными были ночи, и гроздья сосулек играли и переливались алмазными каплями, точа воду в голубые ямки под окнами. Уже Петька выбирался на крыльцо со своими сучками и сидел там часами, трудясь над поделкой, шмыгая покрасневшим носом и деловито отмахиваясь от Устиньи:

– Да будет тебе, тётка Устя, право ж… Уже ведь вон как весной пахнет!

– Гляди, будешь дохать до лета – с собой не возьму! – грозилась Устинья, – а в это время мимо неё, придерживаясь за стену, неуверенно выбиралась на крыльцо на крепеньких ножках Танюшка. – Батюшки, а ты-то куда? Эй, стой, ветрогонка, ишь! Пошла на мою голову – и тут же из хаты подорвалась! Вся в тятьку, неслух! А ну в хату живо оба, – чай, не лето ещё!

Наконец, сошёл снег, обнажилась и захлюпала прелая, покрытая ржавой палой хвоей земля – и из неё победно полезли стрелы травы. Нежными салатовыми иголочками опушились суровые, сизые лапы кедров и сосен. Стаи птиц, слетаясь на берег сбросившего лёд озера, целый день выкликали жалобными, протяжными голосами. Через небо с утра до ночи летели неровные клинья гусей, уток, журавлей. Солнце пекло уже не в шутку, – и, наконец, из глубины векового леса послышались чуть слышные, ещё неуверенные, то и дело прерывающиеся «ку-ку».

Первым кукушку услыхал Петька, набиравший воду из озера, – и примчался в балаган опрометью, громыхая пустым ведром и вопя на весь лес:

– Дядя Ефим! Дядя Ефи-и-им!!!

Ефим выскочил за порог с ружьём наперевес:

– Чего орёшь, малой?!

– Генерал Кукушка команды даёт! – улыбаясь во весь рот, отрапортовал мальчишка. Ефим шумно вздохнул. Опустил оружие. Уверенно пообещал:

– Другой раз меня эдак в ружо подымешь – выдеру! Ну, кукушка – дело обычное! А голосишь, будто рота казаков на наши души явилась! Устька, слышишь, что ль?

– Слышу! – весело отозвалась жена из избы. – Что ж… трогаться, стало быть, скоро?

– Деда дождёмся, разочтёмся и пойдём, – решил Ефим. – Я ему ещё должон показать, где мы золото нашли.

Устинья подошла, встала рядом. Тихонько спросила:

– Может, сдёрнемся всё ж пораньше, Ефим? Нешто сами не доберёмся?

– Добраться-то доберёмся. Да ведь не по-людски это, – так же тихо ответил Ефим, глядя на то, как Петька, подхватив на руки смеющуюся Танюшку, скачет с ней вокруг балагана в каком-то диком танце. – Ничего худого мы от них за всю зиму не видали. К тому ж, и бумаги лишними не будут. Обожди ещё малость: придёт старик, дойдём мы с ним до того камня проклятого, разочтёмся вчистую и – через таёжку-матерю, на Урал!

– Васёну дотащишь ли? – вздохнула Устинья, – Вон уж, еле ходит, кадушка кадушкой… Семь месяцов, а брюхо отрастила – будто со дня на день родить.

– Донесу, – пожал могучими плечами Ефим. – Нешто это тягость?.. – и вдруг умолк на полуслове, разом потемнев лицом. Устинья, поняв, о чём думает муж, молча повернулась и ушла в избу. Острая, непрошедшая тоска стиснула сердце. «Ох, Антип Прокопьич, и на кого ты нас?.. Половинка мы без тебя, не целое…»

Дед Трофим пришёл через две недели после первого голоса кукушки, ясным вечером, когда из оврага поднимался синими пластами туман. Без мохнатого полушубка и малахая, одетый в суконный зипун и бурятские козловые сапоги, сидевшие на ноге, как чулок, дед выглядел сухим, стройным и подтянутым, под стать сыну.

– Ну что – дождались, варнаки? – мирно спросил он, входя в избу. – Пора вам балаган-то мой опрастывать.

– Правду молвишь, – согласился Ефим. – Хоть завтра уйдём.

– Уговор-то помнишь ли?

– Как не помнить. Пошли хоть сейчас! Недалече идти. Я с бабами и дитями в три дня дошёл. Мы с тобой в день обернёмся.

– Завтра с рассветом тронемся, – решил старик, поглядывая на жаркую монету солнца, засевшую в кедровнике. – А с золотишком моим остатним как?

– А с бумагами нашими?

Старик усмехнулся. Вынул из голенища сапога тонкий свёрток, сел на крыльцо балагана и развернул вытертую ткань. Ефим напряжённо, ожидая подвоха, смотрел ему через плечо. Через другое плечо так же пристально, нахмурившись, глядела Устинья.

Документ оказался старым и потёртым, что насторожило Ефима:

– Не брешешь ли, Акинфич? За что тут золотом платить – за труху бумажную? Эвон как по краям-то истрёпаны!

– Дурак ты, парень, – спокойно возразил дед Трофим, огромной ладонью разглаживая «труху» на колене. – Коли тебя солдаты аль начальство споймают, первым делом в бумаги посмотрят, – а они у тебя новые! Сам суди, как пачпорт у взрослого мужика новым может быть? Хоть малость полёжанным должен оказаться, в том и настоящесть вся!