Горюч камень Алатырь

Ефим был прав. Когда на рассвете с грохотом распахнулась дверь балагана и пятеро огромных мужиков ворвались внутрь, Устинья не растерялась. Тревога, сосущая сердце несколько дней кряду, подняла её на ноги, словно солдата в ружьё, – и первого же непрошеного гостя Устинья встретила кулаком. Тот, явно не ожидавший сопротивления от женщины, выругался, отшатнулся – и тут же в лицо ему полетел неостывший горшок с варевом. С глухим воплем нападавший опрокинулся на спину, – и Устинья, перепрыгнув через него, кинулась к Васёне, которую уже сбили с ног и аккуратно увязывали в рогожу. Василиса пронзительно вопила, отбиваясь во всю мочь. Устинья, не раздумывая, впилась зубами в шею одному из разбойников – и стиснула челюсти так, что рот сразу заполнился солоноватой влагой. Она не слышала, как орал, пытаясь стряхнуть её, огромный мужик, как его товарищи тщетно пытаются заломить ей руки… В ушах тяжело бухала кровь. В сознание прорывался только писк Танюшки и отчаянная, грязная, каторжанская ругань Петьки: тот успел лишь укусить за руку одного из разбойников – и его тут же выбросили из балагана.

Потребовались усилия троих, чтобы скрутить, связать и вынести из балагана Устинью. Васёна, закрученная в рогожу, билась на примятой траве у порога. Рядом с ней уже сидел, придерживая между коленями ружьё, Гришка. Петька, которого тоже связали, лежал поодаль и палил из-под упавших на лицо волос бешеным, волчьим взглядом. Рядом заливалась в три ручья Танюшка. Устинью держали сразу два рослых мужика, а третий, сквозь зубы ругаясь, крутил ей руки.

– Эй, Ванька! Живой там? – позвал Гришка.

– Вот ведь дурная баба… Обварила! И башку чуть не разбила! – послышался стонущий голос из избы. – А Егору жилу перекусила: кровища так и хлещет!

– Останови брату кровь, Устя Даниловна, – попросил сквозь зубы Гришка, – Изойдёт ведь…

– Жди! – бросила Устинья. И молча смотрела на то, как братья выводят из избы огромного Егора. Тот шёл, шатаясь и подвывая сквозь зубы, зажимал ладонью шею. На встрёпанную, оскаленную бабу, у которой вокруг губ коричневой коркой запеклась его кровь, он посмотрел со страхом. Устинья не отвела глаз.

Жила всё же оказалось не перекушенной, и кровь Егору братья кое-как остановили сами, перетянув рану оторванным подолом рубахи. Плохо пришлось и обваренному кипятком Ваньке, у которого со лба и щеки лоскутом сошла кожа, и правый глаз, куда угодил кулак Устиньи, выглядывал из крошечной опухшей щёлочки.

– Бьёт-то, зараза, как мужик! – процедил он, прикладывая к глазу горсть сырой земли, – Одурела, чай?

– Бога благодари, что жив, – отозвалась Устинья. – Эки молодцы – вшестером-то на двух баб с дитями!

– Да мы худого не хотим, – пояснил Гришка. – Заберём вас к себе – и всех делов! Я Васёнку возьму, Егор – тебя, Устя Даниловна. Жёнка у него померла уж год как. Баба новая, хочешь-не-хочешь, надобна. А взять в тайге негде, сама разумеешь, – казалось, он оправдывается. – Я ведь сколь раз по-доброму просил про Васёнку-то…

– Загрызу, – тусклым голосом пообещала Устинья. Она даже не взглянула при этом на Егора, но того заметно передёрнуло, – Достало совести – от живого мужа жену брать?

– Нету боле твоего мужика-то, – помолчав, сказал Гришка. – Вдовая ты. Сама думай: Ефима твоего живым отпущать никак нельзя было. Он ведь у тебя такой… был… По добру не отдал бы тебя.

Коротко, страшно вскрикнула Василиса. Отчаянно, как птенец, всхлипнул Петька. А Устинья только закрыла глаза. Её побелевшие скулы напряглись желваками. Но она так и не сказала ни слова.

Братья тем временем закрыли дверь в балаган, припёрли её суковатой жердиной и принялись тихо совещаться, поглядывая на пленников. Наконец, Гришка, повернувшись к женщинам, с запинкой попросил:

– Ну, подымайтесь, что ли. Пойдём…

– Ш-ш-шагу не сделаю! – бешено прошипело из рогожного куля. – Коли надобно – на себе тащите!

– И меня! – решительно растянулся на траве Петька. Устинья же даже не повернула головы. К её боку приживалась хнычущая Танюшка.

Растерянные братья молча переглядывались.

– Я свою дотащу! – решительно сказал Гришка.

– Когда дотащишь, дурень? К завтрему? – осадил его старший брат – поразительно похожий на Акинфича, такой же высокий, подтянутый, с мохнатыми бровями и уже пробивающейся в чёрных волосах сединой. Он, сощурившись, посмотрел на Устинью, на малышку, жмущуюся к матери, – и вдруг легко и спокойно взял Танюшку на руки. Та закатилась испуганным писком. Устинья дёрнулась, как связанное животное, неловко повалилась набок:

– Отдай! Ирод! Отдай дитё!

– Не бойся, не обижу, – спокойно пообещал тот. – Вставай да иди. Не то девку твою унесу.

Серая от ярости Устинья начала подниматься на ноги. Один из братьев молча помог ей.

– Малого развяжите! – потребовала она.

– Убежит! – возразил Гришка.

– Убегу! – подтвердил Петька.

– Вместе убежим, – пообещала им обоим Устинья, – Только опосля. Я вам, ребята, живой не дамся. Двух уж покалечила, остальные – очереди ждите!