Горюч камень Алатырь

– И то ещё свезло, что в памяти оставался! Потому, если б обеспамятел, враз бы воды нахлебался – и тут уж поминай как звали… И глаз почти что сразу выстегнуло. Больно было – страсть… Насилу увидел, что светлеет впереди-то и прямо туда несёт… И ведь выволокло на свет! Кругом – камни да горы, снегом уж обдёрнуты, за горами лес едва виден… А я – мокрый наскрозь, весь в кровище, глаза нет, и обе ноги перебиты! Полдня на пузе до леса полз, думал – хоть яму найти какую, отлежаться… И нет бы подумать, что в лесу звери съедят! На кровь, на запах повыйдут – и всё… Когда смекнул, уж обратно ползти сил не было. Думаю – ладно, видать, время моё пришло. Сколько провалялся там под ёлками – не помню. То в жар кидало, то в холод… Потом гляжу – волк из лесу выходит. За ним – другой, третий… А я уже даже шишки в них кинуть не мог. Лежу, смотрю на них – а они на меня. Глаза зелёные… С лапы на лапу переступают, будто плясать примеряются, – да всё ближе и ближе. А я понимаю, что смерть пришла, – и, как на грех, даже молитвы вспомнить не могу! И только одно в голове почему-то крутится: сеет ли тятька рожь об этот год, али овсу очередь? – увидев недоверчивое, почти испуганное выражение лица брата, Антип усмехнулся, – Ты не думай, я в своём уме. Но вот тогда, когда погибели ждал, – одни только тятины овсы в мыслях стояли. Сам не знаю, отчего… Потом вдруг раз – волки разом с места снялись и ушли! Я ещё удивился: нешто в кои веки Господь вовремя проснулся? Смотрю – конные из леса выходят. Вижу – буряты. Ну, думаю, второй раз смерть подошла: сейчас прирежут да ремки сымут… Одна рожа надо мной наклоняется, смотрю – наш Гамбо! А боле ничего и не помню: сомлел. В чувствие только в ихней юрте пришёл. Там за меня бабка Бадарма взялась. Уж и мучила! – Антип передёрнул плечами, вспоминая. – Ноги мои несчастные и крутила, и вертела, и в какие-то камни зажимала, и листьями горячими обвёртывала… Как есть Устя Даниловна, только вместо сказок всё визжала да руками на меня махала. Но, видишь, срослись за зиму кости-то! А глаза уж не вернуть… – он усмехнулся, – Зато теперь точно в рекрута не возьмут!

– С чего же буряты тебя на зиму у себя оставили? – сощурился Ефим.

– А нешто они не люди? – пожал плечами Антип. – Хоть и нехристи, а совесть на месте! Гамбо битый час со старшинами толковал, всё рассказывал, как мы его из ямины вытащили да как Устя Даниловна его болотной травой лечила. Да ещё повезло, что тятька его значительный человек у них оказался! Не то поп, не то колдун: в уваженье большом, значит! То есть, оставили меня зимовать. Меня поначалу-то тоска разбирала… Ведь знать не знал – живы вы, аль нет! Всё хотел вернуться, поглядеть… – голос Антипа вдруг оборвался, по лицу, всегда спокойному, пробежала короткая судорога. У Ефима болезненно дёрнулось сердце. Он сразу вспомнил, как сам сидел тогда, обхватив колени руками, у проклятого Алтан-камня, смотрел в чёрную дыру и понимал, что остался один…

– Буряты, понятно, меня не пущали: куда, мол, через лес по снегу на ногах перебитых! В первом же сугробе, мол, околеешь, аль волки сожрут… Гамбо больше всех шумел. Твоих-то, поди, говорил, и в живых-то уж нет, где это видано – по снегу зимой до Урала ползти! Понятно, прав был… Но меня такая тоска одолела, что уж рад был и петлю свить. Днём-то ещё ничего, дела находились… А ночью только глаза закроешь – перед глазами так вдвоём и стоите. Ты и…

Антип осёкся на полуслове. Ефим не переспросил. В костре звонко треснула ветка, обдала жарким светом лица братьев, спокойную физиономию спящего деда. Испуганно крикнув, метнулась в чащу большая крылатая тень. Луна нырнула в облако, и серебристые блики на воде погасли.

– Что ж там у тебя за дела были? – спросил Ефим, вспомнив, как сам всю зиму выть готов был от безделья, – Снег да холод – что робить-то? И в Расее об эту пору мужику делать нечего – только что за дровами в лес… А у бурят?

– У них-то как раз занятье есть! – усмехнулся Антип и на недоумённый взгляд брата пояснил, – А кони-то? У них же, братка, кони… ежели так сказать можно. Лошадки ихние маловаты, конечно. Верхи сядешь, а ноги волочатся – сущий Господь наш в Ерусалим въезжает на осле! Помнишь, как на образе-то у отца Никодима смотрели?

– Ну, буряты и сами маленьки. У них, поди, не волочатся!

– Ну, они-то куда как лихо сидят! – хмыкнул Антип. – Я им всю зиму лошадей лечил! Сами-то буряты в этом ничего не смыслят: вроде при конях всю жизнь, навроде наших цыган, а лечить не умеют, хоть убей! Я и червей выводил, и копыта правил, и грыжи вправлял, и объезжать их научил – помнишь, с репой-то горячей, как цыган Стёпка показывал?

– Репу-то где взял посредь зимы?

– Понятно, не было, жжёной тряпкой обошлись, – Антип вдруг хохотнул. – На это даже Гамбов тятька, дед Лодой, смотреть приходил, удивлялся! Уж как они меня остаться-то просили! Даже девок подсовывали: не захочу ли, мол, закон принять ихний?

– И как девки? – заинтересовался Ефим.

– Маленьки… – улыбнулся Антип. – Какие лошадки – таковы ж и девки. Куда на такой жениться: раздавишь ненароком.