Горюч камень Алатырь

Сыновья деда Трофима словно окаменели. Молчали и женщины. Одна из них, молодая, с тревожным взглядом, судорожно прижимала к груди младенца, который недовольно попискивал.

– На что ты, дура, его из люльки вынула? – сердито выругала её высокая старуха. Шагнула к пришедшим и, взглянув на старика, с невероятным удивлением спросила:

– Акинфич, нешто промазал?!

– Окстись, старая! – обиделся дед Трофим, – Всё бы ладом оказалось – кабы не брательник евонный из мёртвых воскрес! И принесла ж его нелёгкая… нет бы дальше у бурятов сидел! Отпущай баб… Не вышло в этот раз, так в другой выйдет. – он повернулся к братьям. – Всё, мужики, развязывайте меня. И так уж рук не чую, а мне они для дела надобны.

– Ничего, потерпишь, – Ефим снова оглядел молчащую ватагу братьев. Задумался, сощурив глаза, – Нет, мужики, вы сначала оружию свою всю сюда поскладайте. Мне не надобно, чтобы вы нас в полверсте отсюда, как зайцев, постреляли.

– Ты что, варнак, ополоумел? – изумлённо, словно не веря своим ушам, спросил старший, – Ружья поотдавать?! Да они дороже баб ваших стоят!

– И дороже тятьки, стало быть? – широко ухмыльнулся Ефим. – Ну, оно и верно: от деда в дому проку мало, зуденье одно. Мы его в реку сбросим, а ты заместо него большаком в семье станешь! Давно, поди, дожидаешься?

– Да замолчи ты, идолище! – в сердцах прикрикнула старуха. Ефим обернулся к ней – уже не улыбаясь. В его зелёных, отпетых глазах стояла мёрзлая стынь. «Особый» взгляд Ефима Силина несколько лет кряду вводил в оторопь самых лихих разбойников каторги.

Бабка попятилась:

– Свят Господь наш… Сатана! Да чем ты лучше моего Егора-то, анафема?!

– То у моей Устьки спрашивать надо, – Ефим шагнул к старухе, и стоящий рядом Гришка невольно загородил мать.

– Остынь, – с отвращением бросил ему Ефим. – Я – не вы, с бабьём не воюю. Но вот тятьке вашему башку сверну – не задумаюсь! Не поверишь, как душа просит! Так что вы меня не злите, мужики. Скидайте сюда оружье.

Он стоял неподвижно, переводя с одного лица на другое страшные зелёные глаза. Изуродованная шрамами физиономия была спокойной. Огромные руки лежали на плечах деда Трофима.

Молчание затягивалось. В глубине души Ефим даже заволновался: не рады ли, в самом деле, будут сыновья избавиться от батьки? Видимо, подобные мысли посетили и Антипа, потому что он сжал плечо брата и чуть слышно спросил:

– Ведь не согласятся, черти… Что тогда делать станем?

Ефим нахмурился, соображая… и в этот миг Егор, выругавшись сквозь зубы, медленно и осторожно положил на траву своё ружьё. Следом закланялись и другие братья. Вскоре у ног Ефима вырос целый арсенал.

– Молодцы, дружно вышло! – похвалил он и повернулся к брату, – Антипка, я деда присмотрю, а ты давай поразбивай ружья-то!

Братья взорвались возмущёнными возгласами. Громче всех ругался дед Трофим:

– Знаете что, братовья, совесть имейте! Оружье денег стоит немалых! Пошто его портить-то, где нам новое брать?! Мы ведь с охоты живём! Надо же и честь знать!

– Это ты, старая сволочь, мне про честь говоришь? – тихо спросил его Ефим, – Ничего, на наше золотишко новые купишь, не обнищаешь! Антипка, давай! Возьми вон колун у сараюхи – и с богом!

На то, чтобы превратить шесть ружей в груду щепок и искорёженного железа, у Антипа ушло несколько минут. Братья и старик наблюдали за ним с белыми от бешенства скулами, молчали. Молодуха с ребёнком молча, неотрывно смотрела на Ефима. Губы её беззвучно шевелились.

– А теперь – концы в воду! – ухмыльнувшись, распорядился Ефим – и Антип, схватив остатки оружия в охапку, поволок их к колодцу. – Всё, мужики, хватит зубами скрипеть! Выводите баб наших!

Старуха молча ушла за избы. Было слышно, как она возится там, гремя засовами. Ефим ждал, чувствуя, как невольно сжимается сердце. «Что, если обижали их? Всё подворье по брёвнышку раскачу!»

Первой вывели Устинью с детьми. Она шла с дочкой на руках, хмурая, не поднимая взгляда. Ефим, жадно смотревший в её чужое, осунувшееся лицо, понял: жене не сказали, почему выпустили. Но идущий рядом с ней Петька остановился на полушаге, вытаращил глаза – и заголосил:

– Дядя Ефи-и-им!!!

Устинья вскинула голову – и побелела так, что Ефим не на шутку испугался. Качнувшись, она неловко удержалась за Петькино плечо. Зажмурилась. Вновь открыла глаза. И, захлебнувшись рыданием, кинулась к мужу:

– Богородица… Ефимка… Да как же?! Сказали, что ты… что тебя… Ефи-и-им, горюшко моё!

– Ну вот, сейчас опять «горюшко»… – пробурчал он, чувствуя, как неумолимо поднимается в горле ком, – Врали всё, живой я! Устька, да будет… чего ты, ей-богу… Да Устька ж! Годи заливаться, дура…

Но жена, не слушая, выла взахлёб, тяжело и судорожно, обхватив одной рукой мужа, а другой – дочку. Петька, улыбаясь во весь рот, осторожно взял у неё Танюшку.

– Ну – кого первого за вас калечить? – тяжело спросил Ефим, через плечо жены оглядывая ватагу братьев.

– Да уймись ты… Сила есть – ума не надо… – всхлипывала Устинья, обеими руками ощупывая мужа, словно проверяя – цел ли, – Я уж сама постаралась… Не поверишь, как дралась!