Горюч камень Алатырь

В середине мая во всём Бельском уезде дружно и весело зацвели яблони. Старый господский сад в Болотеево весь стоял в пенной бело-розовой кипени, благоухая свежестью и мёдом. Пчёлы важно и весело гудели в золотых россыпях тычинок. В палисаднике над выстрелившими зелёными лезвиями крокусов трепетали бабочки. В тени заросшего, глухого парка уже раздавались первые соловьиные трели. Подсохшие лужи на дороге радостно разбивались взъерошенными воробьями, а заливные луга стояли ещё полными талой воды, и между мохнатыми островками травы и жёлтых купальниц торжественно плавали деревенские утки. Пруд был наполнен до краёв зеленовато-голубой влагой, в которой отражались лёгкие облака. Дни стояли ясные, тёплые, полные птичьего щебета, игры света в молодой листве, солнечных пятен на неприбранных дорожках сада и стремительного чирканья ласточек над гладью реки. В полях отпахались и отборонились, посеяли рожь и пшеницу, и бабы уже прятали по мешочкам печёные яйца, готовясь высевать лён. Никита Закатов, почерневший от весеннего загара, дни и ночи проводил на работах, и запыхавшийся Кузьма верхом на незасёдланной гнедушке отыскал своего барина лишь к вечеру.

– Барин, Александра Михайловна опростамшись! Авдотья Васильевна велела вас домой требовать!

– Как «опроставшись»? – всполошился Закатов. – Дунька говорила – ей ещё неделя… Ты перепутал, поди, что-то, болван! Прокоп Матвеевич, присмотри тут за всем, я – в имение!

Несмотря на все опасения, Александрин разрешилась от бремени легко и просто – чем вызвала крайнее изумление Дуньки:

– Вот отродясь не видывала, чтобы благородная барыня этакой телесной дохлости в два часа младенца из себя представила! Это только нашей сестре-мужичке впору! Ведь в чём душа держалась, тонкая да прозрачная – а управилась, как кухарка распоследняя! «Ой, Парашка, началось!» – и сама бегом по грядкам в баню, подол подхвативши! Шадриха насилу успела прибежать да фартук подставить – сейчас младенец и выкатился! Голосистый да здоровенький, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

– Дунька, мне можно к ней зайти, или это неприлично? – напряжённо спросил Закатов.

– Вот, ей-богу, сама не знаю, барин, – задумалась Дунька. – По-хорошему, так нечего вам там делать, коль вы ей не супруг. Вот пождите, вечерком мы барыню в дом перенесём, младенчика окрестим, я уж к отцу Никодиму послала… а там уже и видно будет. Шадриха согласилась на ночь остаться да распорядилась, чтоб поменьше народу возле барыни крутилось. Мало ль глаз у кого нехороший! Слава богу, хоть цыгане ваши, черти немытые, съехали уже…

Вечером Александрин, бледная и счастливая, лежала в своей комнате с младенцем на руках. В девичьей целая дюжина мастериц кроила, шила и вязала детское приданое, а в кухне Шадриха запаривала травы:

– Вот, гляди, Авдотья: это поутру да вечером дашь, этим обтирать, в этом младенчика купать, – а вот это, в корчаге, упаси Господь тебя трогать! Это ежели, не дай Бог, жар подымется, – тогда сразу за мной спосылай, и я сама дам.

– Всё исполню, Игнатьевна, не сомневайся, – серьёзно пообещала Дунька, избегая даже смотреть на глиняную корчагу, замотанную чистой холщовой тряпкой. К счастью, снадобье из страшного сосуда не понадобилось: и роженица, и ребёнок чувствовали себя прекрасно.

Маняша, очень скучавшая в эти дни без своей гувернантки, рвалась к Александрин и страшно сердилась из-за того, что перед её носом неумолимая Парашка захлопывает дверь. Устав без конца слушать: «Барышня, не до вас сейчас мамзели, извольте сами поиграть», она в конце концов подняла стенобитный рёв. Закатов, который не мог вынести даже обычного всхлипа дочки, поспешил предложить:

– Маняша, поехали кататься верхом!

– В рысь только не пущайтесь! – напутствовала их с крыльца Дунька. – Дорога сырая ещё, как бы Ворон-то ногу не подвернул…

– Дунька, побойся Бога, всё давно подсохло! – весело возразил Закатов, вскидываясь в седло и поднимая к себе смеющуюся Маняшу. – Жарынь вторую неделю стоит! Ну-у, пошёл, Ворон! Да когда же ты начнёшь понимать по-русски, цыганский выкормыш? Джя! Джя сыгедыр!

И огромный вороной конь под детский смех легко понёс их со двора. Они с Маняшей пролетели вскачь по сухой и звонкой дороге, всполошили чинное куриное семейство на задворках села, перенеслись через косогор, спустились к пруду, где до смерти напугали мышкующую в траве лису, выбрались на большак, ведущий к Смоленску, и уже на закате, по дороге, залитой золотисто-розовыми низкими лучами, тронулись домой. Маняша страшно устала – и всё же первая увидела чёрную точку, стремительно несущуюся навстречу им по дороге.

– Тятя! Скачут!

– Где? – встрепенулся Закатов. – Господи, что ещё стряслось?

В голову немедленно пришло самое страшное: что-то с Александрин или ребёнком. Не раздумывая, Никита велел дочери: «Держись крепче!» и пустил Ворона галопом. Через минуту он уже осаживал коня рядом с Авдеичем.

– Куда ты опять несёшься, старый? Что там у нас?

– Барыня до вашей милости приехали!

– Какая ещё барыня? – опешил Никита. – Арамазова-майорша? Насчёт чересполосицы? Или от Браницких?