Горюч камень Алатырь

– Никак-с нет! – по-военному отрапортовал старик. – Вовсе незнакомая барыня, и не нашего уезда даже! Не старые ещё совсем! И первым делом не про вас, а про Александру Михайловну спросили! Дуньке на руки накидку сбросили – и прямо в дом!

– И что же они там делают? – растерянно спросил Закатов.

– Изволите видеть, ревут-с! – чётко доложил Авдеич. – Авдотья Васильевна сказали, что влепимшись друг в дружку и обнямшись заливаются! Меня сразу за вами послали, потому как…

Дослушивать Авдеичеву сентенцию Никита не стал и с места взял в карьер.

Он ворвался на собственный двор как вестовой с известием о начале войны. Передал Маняшу подбежавшей Парашке и, едва одёрнув куртку, взлетел по крыльцу. Быстрей, быстрей… что за бестолковые девки, вечно путаются под ногами… Дверь, ещё одна, сени, снова дверь… Наконец – светлая комната Александрин, вся заполненная закатным сиянием, золотой, усталый шар солнца, застрявший в окне, в липовых ветвях. И – Вера. Вера Иверзнева в дорожном платье, в съехавшем на спину капоре, сидящая на краю постели. И Александрин, рыдающая в её объятиях. Ни одна из женщин не заметила Закатова – хотя он пронёсся через дом, как боевой слон Дария Первого.

– Ах, княгиня… княгиня… Я так виновата, так преступна… Я навсегда утратила ваше расположение…

– Александрин, девочка моя, какие глупости! Я все эти годы мучилась, думая о вас! Я так боялась узнать самое ужасное… Какое счастье, что вы – здесь, что вы живы… Девочка моя, моя дорогая девочка… Какой мерзавец, какой мерзавец!

«Это про меня,» – обречённо подумал стоящий в дверях Закатов. И в тот же миг Вера повернулась к нему. И он увидел знакомое смуглое лицо, подурневшее от слёз, распухший нос, красные, мокрые, полные упрёка и счастья глаза.

– Никита! Как вы могли?! Почти целый год!

– Всего восемь месяцев, Вера Николаевна, – робко напомнил он. – И я… я был связан данным словом…

– Опять?! Опять вы были чем-то связаны? – чёрные глаза Веры засверкали, как угли ада. – Да что же это за путы вечные, из которых вы всю свою жизнь не можете выбраться! О-о, трус, бессовестный трус, вечный пленник условностей! Вы же обо всём знали! Я имела наивность вам писать! Вы знали, что я с ума схожу, думая о судьбе Александрин, – а она, оказывается, всё это время была здесь?!

– Вера Николаевна, но ведь это я, я во всём виновата! – грудью кинулась Александрин на защиту своего покровителя. – Я труслива, я малодушна, я не смела показаться вам на глаза после всего, что сде… сделала… – она снова залилась слезами. – Никита Владимирович столько раз порывался написать вам… но я настаивала, умоляла не делать этого… Я бы не вынесла ваших укоров, вашего презрения…

– Презрения?! Александрин! Боже мой, да как же вам в голову пришло… Никита Владимирович, оставьте нас немедленно… Подите вон!

Закатов поспешил удалиться. Он был так ошеломлён, что даже не мог радоваться. В голове было пусто и тихо, словно на брошенном поле сражения. Что-то говорило Никите, что именно так обычно люди сходят с ума.

Они с Верой встретились только за поздним ужином, когда солнце давно опустилось за лес и розовый свет погас, уступив место синим весеним сумеркам. Дуньке, поднявшей по тревоге в ружьё всю дворню, удалось соорудить вполне достойный стол из курицы, жареного поросёнка, гречневой каши, битков, сырников и единственного дожившего до весны кувшина малинового варенья. Дунька же приготовила для нежданной гостьи комнату, лично просушив на печи перину и подушки и выдав из своих тайников роскошное лоскутное одеяло, которое явно готовилось в приданое Маняше. Непостижимым для Закатова образом в столовой оказались начищенными медные шандалы, в которых были вставлены новые восковые свечи (Никита даже не знал, что такие имеются в доме). На чистой скатерти гордо высилось фамильное серебро из приданого покойной жены. Сама Дунька в новом китайчатом сарафане и красном платке доставила на стол все блюда и удалилась, бесшумно ступая босыми ногами по чистым половикам.

– Ежели чего надо будет, барин, – покличьте.

Они остались одни. Свечи горели ярко и сильно, и никогда в маленькой столовой не было так светло по вечерам. Тьма за окном из-за этого казалась гуще, таинственнее. Осторожно, словно проверяя голос, пощёлкивал в кустах черёмухи соловей. Ему слабо отзывались с деревенского пруда лягушки. В приоткрытое окно тянуло свежестью и острым запахом молодой травы. Вера осторожно разрезала серебряным ножом поросёнка и раскладывала его по тарелкам. Для Никиты зрелище это было настолько сверхъестественным, что он едва удерживал себя от того, чтоб не зажмуриться. В своих самых фантастических снах он не видел Веру Иверзневу, хозяйничающую за его столом. Казалось, что не он сам, а кто-то другой придерживает для гостьи стул, наливает вина в её бокал, что-то несёт о погоде, озимых и яровых, интересуется посевными работами в Бобовинах, здоровьем детей, вестями от Аннет… Вера сама прервала этот поток беспомощной чепухи, улыбнувшись ему через стол. При виде этой мягкой, полузабытой уже улыбки Закатов умолк на полуслове.