Горюч камень Алатырь

– Вон – Устьке сдалось… – кивнул Ефим на жену. – Она у меня знахарка. Вся волость к ней на завод лечиться ездила. Даже и начальство не брезговало.

Дед Трофим с интересом повернулся к Устинье.

– Так это ты, что ль, Устя Даниловна с Николаевского будешь?

– Я, – коротко ответила она. – Нешто слыхал?

– Приходилось, – отозвался старик. Немного помолчав, спросил, – Нешто так худо теперь на Николаевском, что и тебе житья не стало?

– Не разумею, о чём молвишь, – сухо сказала Устинья. – Я – баба каторжанская. Не лучше других жила.

Дед Трофим усмехнулся. В который раз взглянул на Петьку с Танюшкой, катавших камешки по половицам. Ефим не сводил с него глаз, отчётливо осознавая, что старый хрен здоров и крепок, а Гришка его – тот ещё волчина, и, в случае чего, – справится ли он с ними один?.. «Нашёл время, Антипка, на тот свет свалить… – снова с острой горечью подумал он. – Ну вот как без тебя-то? Теперь и спину прикрыть некому…»

Словно почуяв его мысли, дед спросил:

– Васёнка-то – брата, стало быть, вдова?

– Угу…

– Так вы приглядывайте за ней, – без улыбки посоветовал старик. – Видать, так по мужу убивается, что из разума вышла. Мы с Гришкой перед светом к балагану подошли, глядь – выходит кто-то прямо на нас! Смотрим – баба, да босая! Ничего кругом себя не видит, идёт по снегу, ровно не чует холоду-то! Я Гришку на случай у балагана оставил, а сам – за ней! А она – через лес, да шибко так, да к озеру! И – в самую воду чуть не бегом сунулась! Я насилу выдернуть её успел! Напугал, знамо дело, но тут уж не до береженья было…

У печи тихо ахнула, вскинув ладонь к губам, Устинья. Василиса пристально взглянула на старика синими глазищами. Резко отвернулась и ушла за печь. Ефим угрюмо смотрел в стол. Молчал. За него сквозь зубы ответила Устинья.

– Не беспокойся, Трофим Акинфич. Доглядим. Пропасть не дадим.

– Баба-то справная, ещё замуж, глядишь, выдадите, – кивнул старик.

Устинья подала на стол кулеш. Дед Трофим достал из мешка кусок солёного сала, аккуратно порезал его на столе, вынул полкаравая хлеба.

– На здоровье, крещёные. Да не ломайтесь, ешьте вдоволь. Мы, слава богу, не впроголодь живём.

Старика никто не послушался: и Ефим, и Устинья, и даже Петька ели чинно и спокойно, в очередь черпая ложками густое, пахнущее грибами варево и не спеша отламывая хлеб, которого не видели с самого лета. Василиса, как её ни звали, вовсе не показалась из-за печи, и Устинья отлила ей кулеша в миску.

– Так, стало быть, твоя это хата-то? – спросил Ефим, когда все насытились и Устинья поставила на угли котелок с водой для чая.

– Не хата, а балаган, – строго поправил дед Трофим. – Знамо, мой. Год назад поставил взамен старого, погорелого.

– С чего погорели-то?

– Да вот тоже бродяжье племя, навроде вас, ночевало. Да, дурни, видать, воды в печь напоследок не плеснули… Я пришёл – одна печь и торчит посредь заимки, а вокруг – огорелыши. Слава богу, что осень стояла, сырость, – не то бы полтайги сожгли! Сам-то я здесь нечасто бываю. У меня ещё четыре таких по округе расставлено: на охоте-то иногда неделями пропадаешь, до дому кажин раз возвертаться несподручно.

– А где живёте-то? – небрежно спросил Ефим. Старик спокойно промолчал в ответ. Гришка у порога ухмыльнулся, повёл рысьими глазами в сторону печи. Оттуда по-прежнему не доносилось ни звука.

– И как же дальше думаешь, Ефим? – спросил дед Трофим, когда Устинья поставила на стол дымящийся котелок с чаем из выкопанного из-под снега в овраге брусничного листа. – Куда отсель пойдёте? Снег, сам видишь, лёг уже, земля промёрзла. Да и волки вас сожрут.

Ефим молча пожал плечами.

– Деньга-то хоть какая есть у тебя?

– Были деньги, да все в воду ухнули. Ничего боле нет.

– Стало быть, помирать придётся?

– Стало быть, так, – не стал спорить Ефим. – Может ты, Акинфич, посоветуешь чего? Ты – человек бывалый. Сам видишь – мы не кромешники.

– Коль не кромешник – отчего на каторгу пришёл? – поинтересовался дед Трофим. Ефим покосился на Устинью.

– Через неё пришлось.

– Угу… А почто ж с каторги сорвались?

– Да вот через Васёну, – кивнул Ефим на печь. Дед Трофим переглянулся с сыном – и оба расхохотались не таясь.

– Что ж у тебя, парень, выходит – все несчастья через баб?

– Так у любого через них все несчастья, – без улыбки заметил Ефим.

Старик молчал, всё ещё посмеиваясь и глядя на то, как Петька зажимает в ладони камешки, а Танюшка по одному отгибает его пальцы и смеётся, вытаскивая один за другим свои блестящие игрушки. Ефим молча ждал, в душе уже начиная закипать. «Скалится, старый чёрт… Знамо дело, не у него на глазах его дети в лесу околеют! Так бы и дал по башке…»

Вслух же он сказал:

– Так что скажешь, Трофим Акинфич? Помирать нам, аль ещё пожить можно?

– Говоришь, на Шарташ торопились?

– Туда. К человеку там слово есть верное. Обещались бумаги сделать.

– Не к Ферапонтычу ли?

Ефим промолчал, скрывая удивление. Чуть погодя сказал:

– Может, дозволишь в твоём балагане до весны нам дожить? Опосля мы тебе отработаем. Я на любое дело соглашусь, и бабы мои работать могут.