Горизонт событий

Сейчас девочка-ученица в туалете переоденет ее в свой спортивный костюм, другая будет стоять на стреме... Девочки феном сушат ей волосы. Приглаживают, охорашивают. Не выдадут Надю ее девочки и мальчики, которые курят травку и неизвестно что творят на дискотеках в ночных клубах, но бесплатные соровские учебники, в которых принижается наша победа в Великой Отечественной, а Иван Грозный как навязчивый кошмар соровских авторов говорит больше о глубинах их подсознательного, чем о русской истории, на дух не принимают. Влияние Нади. Учебники надо писать без гнева и пристрастия, не вдаваясь в свойственное одним историкам злоречие, имеющее фальшивый вид свободы, говорил Тацит... Ужасные девочки и мальчики из богатого района лихо водят машины, ни во что не верят, ни в курс доллара, ни в социализм с укрутками, ни в демократию с правом на частную собственность, в то время как все разваливается на глазах, встревоженные родители поднимают порвавшиеся связи времен, чтобы отбить парней от армии и всунуть в институт...

«Но во Флоренции раздоры возникли сперва среди нобилей, затем между нобилями и попполанами и, наконец, между попполанами и плебсом. И вдобавок очень часто среди победивших происходил раскол. Раздоры же эти приводили к таким убийствам, изгнаниям, гибели целых семейств, каких не знавал ни один известный в истории город. На мой взгляд, ничто не свидетельствует о величии нашего города так явно, как раздиравшие его распри, — ведь их было достаточно, чтобы привести к гибели даже самое великое и могущественное государство. А между тем Флоренция от них словно только росла и росла».

Прозвенел звонок, Надя в спортивном костюме с чужого плеча входит в класс и начинает урок с цитаты Макиавелли.

...Дом инвалидов, в который окончательно переселился Асин папа Саша, удрученный теснотой в доме и раздорами с женой, размещался в бывшем монастыре на берегу Лузги в десяти километрах от Калитвы. Он работал электриком в соседнем санатории, Асина мама — фельдшером, но однажды Юрка Дикой уговорил его во время отпуска помочь ему оборудовать скотный двор и птичник... Поработав месяц в доме инвалидов, папа Саша взял в санатории расчет и устроился воспитателем к инвалидам с двадцатипроцентной надбавкой к зарплате, на которую он особенно упирал, отстаивая перед женой свое решение. С тех пор дома его только и видели. Асе было в то время четыре года, и папа Саша часто забирал ее из детского сада, объясняя, что пока мать ездит по району с чемоданчиком лекарств в машине с красным крестом, дочь будет рядом с ним: кормят отлично, воздух прекрасный, купание превосходное, воспитатели — замечательные, все энтузиасты, и в лесу полным-полно ягод, грибов и орехов.

Когда отец с дочерью являлись домой на субботу-воскресенье, мать и в самом деле убеждалась, что монастырское житье девочке на пользу: Ася поздоровела, прибавила в весе, разрумянилась и повеселела. Матери и в голову прийти не могло, что в монастыре зимой бывает холодно, отец врал, что там паровое отопление, он только еще хлопотал о его устройстве, объезжая строительные организации с тремя наиболее представительными дураками, которых прихватывал с собой в эти вояжи.

Этими представителями от более чем полусотни идиотов, постоянно проживающих в доме инвалидов, были шестнадцатилетняя Глаша-Даша, пятнадцатилетний Вовчик и восемнадцатилетний Леня. Долговязая Глаша-Даша заведовала у отца живым уголком, где жили беспризорные кошки и собаки. От Глаши-Даши разило псиной, она сильно гундосила, но речь ее была внятна, эмоционально богата и почти рассудительна. Наезжающие с проверками члены разных комиссий иногда находили, что надо бы ее перевести в интернат для умственно отсталых детей, чтобы девочка хоть чему-то научилась, но, когда Глаше-Даше приходилось слышать это, она утрачивала свое благонравие, нервно подергивала уголки своей по-деревенски повязанной косынки и, грозно размахивая острым кулачком, гундосила: «Глаша никуда не пойдет! Глаша дрессирует собаков для цирка!»