Горизонт событий

Шура пристально смотрела в зеркало на шевелящуюся от ветра занавеску, прислушиваясь к Надиным движениям, как один литературный герой, прикованный чахоткой к постели, изощривший свое зрение до такой степени, что в очертаниях плесени на стене видел удивительные вещи: карту Тихого океана, из которой всплывала гряда Японских островов, изучаемая им еще в гимназии, — остров Кюсю, остров Сикоку, острова Идзу, очертаниями похожие на сад камней, в котором взгляд никак не может отыскать тринадцатый камень, спрятанный у тени в кармане: все камни стояли друг за дружку насмерть, как самураи, скрывающие своего императора. За стеной клубилась зелень чужого сада, облитого солнцем, сияли купола храмов, в весенней неге раскидывались пашни, зеленели леса, синели реки, белели вершины гор и сопок на берегу океана, омывающего берега Японии, а со стороны стены, возле которой стояла кровать умирающего, по временам обретающей прозрачность тактовой черты, тянулись верстовые столбы, мост через Неман, поля сражений, готические шпили Германии, зеленые луга Лотарингии, скалистый берег Ла-Манша, над которым металась в поисках ворона горестная Аделюц. Куда ни кинешь взгляд — небо, за воротом смертной рубахи — ангелы, тогда как демоны все брошены на грандиозную стройку великой стены между разумом и волей, между сердцем и сердцем.

Было три часа дня, когда Надя вышла из дома. Сквозь мелкую рябь облаков пробивалось солнце, но стояла необычная для последней декады апреля жара, и в наплывающих на дорогу волнах запаха горячего песка, янтарной сосновой шелухи чувствовался тонкий аромат липы, выпустившей шелковистые нитки ключиков. Дорогу устилала сухая хвоя и блеклая березовая листва, усыпанная мертвыми тельцами коричневых жуков с черными рогами и серебристыми бархатными брюшками, жизнь которых длится от взбухания почек до развертывания березового листа. На понтоне Надю нагнал свежий запах тающего снега, которым тянет с Лузги до тех пор, пока трава не ударится в рост. Не доходя до Корсаково, она свернула на тропинку, тянущуюся между берегом реки и кукурузным полем, на котором торчали срезанные сухие стебли. Быстрый блеск Лузги по правую руку пресек широкий овраг с узкими террасами, на которых закрепились случайные деревца, спускающиеся по глинистым ступеням до самого дна, сплошь затянутого нежно-зеленым маревом орешника. С одного клина кукурузное поле было обсажено светлыми березами, с другого тянулись темные сосны, за которыми прятались Цыганки. Волны весеннего тепла перемежались с прохладой синевшей впереди Лузги.

Усталая Надя остановилась у березы, просвечивающей на солнце всеми своими листочками. Эта березка, наверное, была переселенкой с берегов далекой Надиной весны, где узкие крылья синих стрекоз дремотой обволакивают реку с наметенными в нее облаками, и с высокой метеовышки видны золотые буквы колесников и двухпалубников, почти слитых с чертой горизонта, которые она различала сверхъестественным райским зрением ребенка, терпеливо накапливающего свои впечатления, чтоб отложить их на скудное будущее... Все это было близко, под веками, и порождало в Наде безумную надежду, что когда-нибудь она разберет завалы накопленных за жизнь впечатлений и, как под слежавшимся в сундуке хламом, обнаружит не дно, а светлое окно жилой баржи с рассадой на подоконнике в зарослях цветного горошка... А березку она видела как со дна реки с прозрачным течением, которое не могло отвалить от сердца камень.