Горизонты

Я снова взялся за плуг, и снова он начал нырять: то выскочит в борозду и идет порожняком, то так вцепится в целик, что лошадь не везет. «Нет, не простое это дело, — подумал я. — Нужна сноровка, да еще какая! Отчим идет за плугом, будто шутя, ведет борозду ровную, красивую. А у меня — и не глядел бы…»

Вернувшись на конец, я взглянул на свою рваную борозду и застыдился. Это заметил отчим.

— Ничего-ничего, все дается не сразу, — сказал он и, приняв от меня плуг и слегка склонив набок голову, будто присматриваясь к жирному с глянцевым отливом пласту земли, бегущему за отвалом, повел новую борозду. Пройдя несколько шагов, остановился.

— Снорову надо иметь, только и всего, — спокойно сказал он и потрогал рукой отвал, до блеска начищенный землей. — Подружиться с ним надо, и дело пойдет. А соха-то, бывало, раньше… слезы из глаз текли.

Он достал из кармана кисет с табаком и, присев на грядку плуга, закурил.

— Ну как, Аркадий? Жизнь-то мужицкая, думаешь, как пойдет? Чего там слышно в Устюге?

— А чего… вроде в артели хотят, — ответил я.

— Да-а, — неопределенно протянул отчим. Пожевал цигарку, выплюнул. — Разбежаться разбежались, а как вот всех собрать… Я уж всяко с матерью твоей передумал. И так прикину, и эдак. К слову скажу, ты вот за плугом танцевал, а я — нет. А отчего, думаешь, так-то получается? Потому — ты к другому делу поставлен. И держись за него! А среди нас есть всякие. Вон погляди рядом, как у соседа вспахано. У меня хлебушко, знаю, будет, а у него — колосок, подай голосок… А отчего, думаешь? А оттого, сынок… — и отчим по-мужицки хитровато улыбнулся: — Он тоже за плугом всю жизнь танцует, да не лежит душа, что ли, даже плуг уставить не может. А у другого и сил не хватает. У кого что…

Отчим снова закурил. Взял на ладонь земли, помял в руке, молча покрутил головой. Я видел, что он напряженно о чем-то думает, сам с собой рассуждает, и не хотел ему мешать.

— Вот взять плужок этот, — снова заговорил отчим. — Помнишь, как я на себе от реки его нес. Не будь «белохолунинца», всю землю запустил бы… Мало сейчас мужику одного плуга. А где машину тут поставить? Надо сводить полоски воедино. Но как сводить? Бабам корова нужна, а мне, мужику, — лошадь. Как вот тут быть?..

Весь день я ходил под впечатлением этого разговора. Когда мы пошли домой на каникулы, пообещали директору, что вернемся колхозниками, готовьте, мол, стипендию. А вернусь ли я колхозником, еще не знаю. В Стародворье хотя и бывалые мужики, но и там не все рвутся в колхоз, к ним тоже надо послать крепкого агитатора. Вот бы такого Тулупова. «А где теперь Тулупов?» — и я невольно вспомнил Зину. Рассказывали: когда Зина лежала в больнице, она скучала по нему, ждала его, писала ему записки. И, наконец, он будто бы пришел, заглянул в больничное окно, помахал рукой, сунул в, форточку что-то в бумаге и, приподняв шляпу, ушел. Только на это, видно, и хватило его…

И теперь я вновь представил, как он у Грача лежал на кровати, вытянув длинные ноги.

«Эх, Тулупов, Тулупов, где-то ты теперь агитируешь? Вспоминаешь ли хоть иногда Зину? Или в сумятице быстробегущих дней позабыл все? Она верила, ждала тебя…»

Я махнул рукой, стараясь забыть трагическую историю девушки, и стал ждать, что «скажет сенокос».

10

Наконец наступила и пора сенокоса. Это самая веселая и радостная, я бы сказал, праздничная летняя пора. Я с детства любил сенокос. Мать шила к нему белые рубахи, бабушка вязала из толстых ниток «чуршни». Это она так звала легкие обувки. А чтобы они крепче были и дольше носились, я смазывал следки смолой. Смажешь да песочком присыплешь — бегай хоть по земле, хоть по камню. Отчим накануне ладил косы, грабли, вилы. Начинали косить обычно у кузницы. Вначале собирались мужики к кузнице и принимались делить луг, отводить каждому полоску. Нарежут из прутиков тальника палочек с пометками, бросят их в чей-нибудь картуз, перемешают, и тащит мужик свое счастье. И шуток, и упреков при дележе луга было полно. Я любил наблюдать за всем этим и ждал, когда вытянет свою долю отчим. Нам, приехавшим с угора, из другой деревни, земля была нарезана вместе со стародворами. С этой ближней деревней мы больше и общались.

Нынче, как только мужики собрались у кузницы, мать кликнула меня: беги, мол, послушай, чего будут говорить. Я с радостью пошел на дележ луга. Мужики только что начали вытаскивать из картуза палочки. Отец селькора, Демид, уже вытащил свой жребий — нынче ему не повезло, достался самый суходол, одни головки у цветов сбивать. Но делать нечего. Он взял шест и собрался отмеривать полосы, как всегда это делал. Сам старик был почти вровень с шестом — сухой и длинный, нередко его старуха жаловалась соседкам: «Уж такой шкелет, на чем и штаны держатся».

— Давай, давай, солнце-то вон куда спустилось, — поторапливал он собравшихся и, не вытерпев, повел первую группу на другой конец луга.

— Криво меришь! — закричали мужики. — Ишь, себе-то пузатую полосу норовит…