Горькая полынь. История одной картины

Впереди, ближе всего к сцене, располагались герцоги и их почетная гостья, с которой они пожелали разделить праздник одного из младших отпрысков. Франческа неплохо знала Эртемизу Чентилеццки, но настолько элегантной, какой та появилась в Палаццо нынче, видела ее впервые. Оказывается, эта женщина умела не только держать в руках кисть, но и носить роскошные наряды, затмевая даже некоторых знатных дам, вот только пальцы с намертво въевшейся в них краской синьоре художнице приходилось скрывать под тонкими летними перчатками. Эртемиза с нескрываемым, почти детским азартом следила за ходом спектакля, что выдавало в ней совершенно неискушенного зрителя, тогда как малолетние герцоги, напротив, ерзали и с утомленным видом ожидали финала, после которого их наконец-то накормят вкусным мороженым и отправят побегать в парке.

«Остановись, юноша! — говорил тот, кого назвали Медузой, застившись рукой от Персея. — Я могу даровать тебе три амулета, владея которыми, ты избежишь забвения и победишь смерть! Ты навеки останешься в памяти тех, кто придет после тебя! Это свиток, это кисть и это лира, юный герой, прими же их и обрети бессмертие!»

Да только вместо звонкого голоса горгона Персею, что обратил свой взор в зеркальный щит Афины, слышалось одно змеиное шипение, а взамен мудрым речам — злобные угрозы и проклятья. Все предусмотрели коварные боги, и вот поверженное тело Медузы, истекая кровью, падает к ногам обманутого и торжествующего в своем заблуждении победителя, а отрубленная голова каменеет в вечном сне Аида.

Козимо Медичи встал из своего кресла первым и в абсолютной тишине медленно зааплодировал. Это послужило сигналом для всех. Поднявшись на ноги одним быстрым и гибким движением, Дженнаро чуть диковато косился на зрителей, но тут из-за кулис выглянул учитель и жестом сложенных пальцев, разведя руки, продирижировал ему, что все прошло превосходно. Лишь после этого мальчик вспомнил былые дни, приложил ладонь к груди и, срывая новый всплеск аплодисментов от восхищенных его удивительной грацией дам, поклонился залу, как некогда кланялся в толпу на площадях.

Герцогское семейство выразило благодарность и кантору, который подготовил для них великолепное развлечение, а Козимо заявил о своем желании познакомиться лично со столь же талантливым, сколь и скромным композитором, несправедливо разлученным с причитающейся ему славой. Шеффре мягко улыбнулся и с поклоном заверил его светлость о том, что на днях непременно передаст сей славный отзыв адресату.

Когда праздник подошел к концу, Франческа с мужем сели в свою карету. Джованни молчал.

— Как ты находишь «Обманутого Персея»? — спросила она под стук конских копыт.

— Как и сказал во дворце. Я не кривил душой.

— Ты сказал, что эта опера ни в чем не уступает опусам Монтеверди.

— Да, и это в самом деле так. Разве ты считаешь по-другому?

Синьора Каччини вздохнула:

— В том-то и дело, что нет. Но не хочешь ли ты быть со мной откровенным? Ты узнал эту манеру?

Джованни помолчал и наконец проговорил из темноты:

— Да.

— И я ее узнала. Но как такое могло получиться?

— Я не представляю. Единственное, что приходит в голову, — это что знаменитый Гоффредо ди Бернарди не погиб, как нам с тобой говорили в Сан-Марко, а обретается теперь где-то в Ареццо и не хочет, чтобы о нем кто-либо знал…

Эртемиза отыскала его в парке, за беседкой. Шеффре сидел на камне и, ломая тонкую ветку, бросал ее кусочки в воду маленького прудика. На фоне звездного неба проступал лишь его темный силуэт под скорбно склоненной кроной ивы.

Всякий раз этим вечером, когда они подходили друг к другу, кантор приветливо ей улыбался, но в длительный разговор не вступал, и только глаза становились какими-то странными, а зрачки напоминали бездну, заполняя собой почти всю аквамариновую радужку, за изменениями которой всегда так любила наблюдать Эртемиза во время работы над своей утраченной ныне «Медузой». Смотреть в глаза собеседнику она обычно не любила: это сбивало ее с мысли. И только с Шеффре всегда получалось наоборот — не было сил оторваться.

— Не помешаю? — спросила художница, подходя поближе.

Кантор оглянулся, кивнул и подвинулся, освобождая место на камне. Эртемиза села рядом. Вдали еще звучали веселые голоса гуляющих.

— У вас тоже появилось чувство, будто бы жизнь кончилась? — с улыбкой спросила она.

Еще раз кивнув, задумчивый Шеффре в следующую секунду опомнился:

— Вы о чем?

Эртемиза рассмеялась:

— Это ведь ваша музыка.

Он хотел возразить, но понял, что будет выглядеть глупо, и промолчал.

— Я не слишком хорошо разбираюсь в этих вещах, но мне показалось, что композитор этой оперы, — она не смогла загасить улыбку в своем тоне, давая при этом понять, что не выдаст его тайну, — понял главное. Я хотела бы присутствовать во время ее создания, но Ареццо — это так далеко! Может быть, в следующий раз ваш гениальный друг снизойдет до того, чтобы посетить Флоренцию?

— Конечно. Думаю, он просто не хотел вам докучать.