Горькая полынь. История одной картины

— А я полагала, что у умных преподавателей вокала должны быть умные друзья-композиторы. Видимо, я ошибалась? — поддразнила она. — Это правда, что текст «Персея» написал Дженнаро?

— Да, от первого до последнего слова.

— Недаром он покорил столько сердец прекрасных флорентиек. Что ж, хоть в этом Ассанта не преувеличила истину!

Шеффре посмотрел на Эртемизу, пытаясь в чуть проступающем из тени лице угадать отдельные черты.

— А как вы справляетесь с этой смертной пустотой? — негромко и как-то виновато прозвучал его вопрос.

Ей стало смешно. Он, будучи много старше нее, преодолевал сейчас робость школяра, впервые испытавшего последствия прилива настоящего вдохновения, боясь и терзаясь от невозможности найти себе место и оторваться, оставить то, что уже завершено.

— Никак, синьор Шеффре. Просто иду дальше, нахожу новую работу, начинаю ее — и все…

— Я не о такой работе, которой можно найти замену.

— Я поняла вас. Но… тоже никак. А вам понравилась лекция сера Галилея о вашей опере?

— Он слишком великодушен.

— Нет, нет, он был как раз чересчур сдержан. Умей я декламировать…

Шеффре осторожно коснулся ладонью ее плеча. Эртемиза вздрогнула: вмиг перед ее глазами пронеслась перекошенная физиономия Тацци, отозвавшись страшной болью во всем теле, задвигались бледные, вялые пальцы Стиаттези, ползающие по ее бедрам, и с ужасом и стыдом она отпрянула в сторону. Ей стало невыносимо мерзко оттого, что она, пусть даже мысленно, осквернила этими воспоминаниями их беседу с кантором.

Он отдернул руку, а Эртемиза вскочила:

— Извините, синьор Шеффре! Мне… я забыла… Простите, мне сейчас же нужно уйти! До встречи.

Она уже давно скрылась в темноте за беседкой, но Шеффре все смотрел ей вслед, проклиная себя за то, что не предугадал ее испуг.

Глава двенадцатая Разоблачение

Нравился Абре малыш-Дженнаро, во всем нравился. И смотреть, как он фехтует на шпагах со своим учителем, синьором Жакомо Маццоне, на лужайке за особняком опекунши, когда Эртемиза, расположившись неподалеку, в тени оливы, их рисует в движении; и как ездит верхом; и то, что не чванлив и помогает, если тащишь что-то тяжелое, — всё в нем было приятно взору служанки. Она знала, что он прежде был подкидышем в цыганском таборе и пережил немало лишений бродячей жизни вместе с приютившими его кочевниками-артистами — вот оттого, видимо, и не созрело в нем заносчивости богатеев. Хотя по осанке и красоте ничем от вельможи не отличить парня, разве что больно уж личиком смазлив, девица позавидует — на улицах любители хорошеньких мальчиков глаз не сводят, так взглядами и проедают, но соваться не смеют, он недовольно на них за это косится. Дело наживное, подрастет — возмужает. Голос у него забавный: обычно с хрипотцой говорит, резко и громко, а как забудется — так будто бы звонкий ручей зажурчал, девчонка и девчонка.

Были они с ним однажды на рынке, сам вызвался помочь, Абра никогда не отказывалась, ведь болтать с ним — одно удовольствие, красиво рассказывать парень умел, и все как-то по-ученому у него выходило, но без мудреностей, даже прислуге понятно. И тут как раз увидели балаган на площади, принесло откуда-то артистов-кукольников, устроили представление, собрав полгорода.

— Давай посмотрим, Абра? — попросил он, враз делаясь ребенком с горящими азартом глазами.

Ну а Абре что — давай, жалко разве. Постояли вместе с остальными зеваками, посмеялись. Дженнаро потом вторую корзину на плечо, веселый, оживленный, возьми да и сознайся, что, мол, никак не вспомнит, что с героями его сказки было дальше. Стала Абра выспрашивать из любопытства, и он рассказал ей, как много лет, с самого детства, выдумывает какие-то истории о приснившихся ему некогда людях. Так что ж удивляться, чудаки они, эти образованные люди, такими их Господь создал: синьора и вовсе ее для своих картин натурщицей ставит, то у нее Абра — Клеопатра египетская, то служанка Юдифи, то еще кто-нибудь знаменитый из былых времен, чуть ли не у самого Сотворения мира живший. Да и все знакомые синьоры, кроме, разве что, маркизы Ассанты, в точности такая же публика, не от мира сего — и художники, и поэты, и музыканты. Один даже ей письма восхвалительные чуть ли не каждый день пишет, и бумагу не жаль впустую переводить, ведь Эртемиза даже не читает, велит служанке ими растапливать камин. Вот маркиза — та женщина основательная, жизнь знает, все у нее под рукой крутится как надо, глупостями не занимается, а на этих дунь-плюнь — полетят. Что ж поделать, кому-то вот и приходится о них заботиться, а кому, как не верной Абре, это делать?

Говорил Дженнаро, говорил и вдруг осекся на полуслове. Служанка проследила за его взглядом и увидела идущего им навстречу с широкой улыбкой синьора доктора, прыщавого такого, нескладного — кажется, звали его Игнацио Бугардини, пару раз он навещал донью Беатриче и однажды задержал на лестнице Абру, спрашивая о Дженнаро. Сейчас мальчик так и впился в него взглядом затравленного волчонка, рассеянно комкая свободной рукой воротник, и без того затейливо собранный под горлом тесьмой, в такую-то жару.