Горькая полынь. История одной картины

Клокочущая от гнева, который придавал ей сил, Эртемиза затеяла новую картину. И обозначила расположение будущих фигур Юдифи, Абры и Олоферна после самого омерзительного эпизода этого процесса, когда какие-то монахини, едва прикрыв холстяными полотнищами стол для осмотра, публично освидетельствовали ее дефлорацию, свершившуюся несколько месяцев назад с сопутствующими разрывами тканей вульвы, и заставили ее повторить показания, чтобы писарь под диктовку зафиксировал все на бумаге. Скрипя зубами, она руками молодой служанки придавливала хаотично отбивающегося ассирийца к постели, мечом иудейской вдовы лишала его головы, а в ушах так и стояли отдающиеся эхом под сводами высокого потолка вопросы судей и собственные ответы, срывающиеся в крик: «Он стукнул кулаком меня в лицо, потом бросил на кровать и ударил еще в живот! А потом взял меня помимо моей воли, и знайте — кровь лилась не только от побоев! Это правда, я говорю правду!» Разглядев ее задумку, отец незамедлительно отписал во Флоренцию их с кузеном покровительнице, герцогине Тосканской: «…и уверяю вас, в Риме сейчас нет живописцев, равных ей!» с далеко идущей целью отправить туда обесчещенную дочь. «И знайте, кровь лилась не только от побоев!» Хрипит умирающий Олоферн, пыхтит от натуги Абра, брезгливо отрезает голову завоевателя Юдифь, прижав его коленкой к постели, как когда-то прижимал ее саму, полубезжизненную, Аугусто Тацци. «Это правда, я говорю правду!»

— Познакомься, Миза, это знакомый Аурелио, художник Пьерантонио Стиаттези из Флоренции. Он просит твоей руки…

Хмуря брови, дядюшка молча смотрел, как флорентиец несмело подходит к племяннице и кланяется ей. Рядом с полнокровным, высоким и громкоголосым синьором Ломи приятель его выглядел совсем уж ледащим. Стиаттези был, в общем-то, недурен собой, его даже не портили чуть ввалившиеся и немного беспокойные светло-карие глаза и тонкие капризные губы, и все же сама идея отца сбыть ее за приданое первому встречному вызвала в Эртемизе приступ тихой ярости. Но поскольку дядя тоже не нашел иного способа, делать ничего не оставалось, и нужно было со смирением принять сомнительный шанс выкарабкаться из весьма непростой ситуации.

— Я подумаю, — ответила она, чтобы хоть как-то сохранить лицо, поднялась к себе и в сердцах расколотила кувшин, на который не так давно покушался хитрый Алиссандро.

Судья откровенно насмехался над попытками Тацци выкрутиться. Все давно уже поняли, как обстоят дела, однако консистория постановила провести дознание с острасткой, и вот пришел черед Аугусто потешаться над Эртемизой. Как уже говорилось, от «пытки сивиллы» визжали, словно щенки, даже прожженные разбойники, а теперь отведать ее выпало дочери художника. Содрогаясь от ужаса, теперь и Роберта настаивала на прекращении процесса, а Горацио слег из-за сердечного приступа, однако сама Эртемиза испытала лишь злое веселье и добровольно пошла на экзекуцию. И только на пыточном стуле, с зажатыми в тисках пальцами рук, она опомнилась, но было поздно.

— Эртемиза Ломи, рожденная восьмого июля 1593 года от Рождества Христова, по-прежнему ли вы настаиваете на виновности Аугусто Тацци?

— Да, ваша честь.

— Вы были лишены невинности этим человеком помимо вашей воли?

— Да, ваша честь!

«Сивилла» до хруста стиснула ее пальцы, и браслет кольнул запястье. Эртемиза завизжала, тогда тиски ослабили.

— Это правда! — рыдая, выкрикнула она. — Я говорю правду!

Дважды она теряла сознание, избавляясь так от боли. Ее приводили в чувство и продолжали допрос, будто рассчитывали, что ради прекращения мучений она изменит свои показания. Но даже почти в бреду Эртемиза твердила, что Аугусто виновен, и когда, утвердив наконец приговор насильнику, ее выводили из комнаты дознаний, она, проходя мимо Тацци, вскинула искалеченные ободранные пальцы перед его носом:

— Вот твои обручальные кольца!

Художник лишь ухмыльнулся:

— А для чего они тебе, когда ты ни рисовать, ни любить не способна?

И сопровождавшие Эртемизу стражники сделали вид, будто ничего не заметили, когда она смачно плюнула прямо ему в глаза.

В конце ноября был оглашен приговор: Тацци предоставили выбор — пять лет каторги либо пять лет изгнания из Рима. Разумеется, он выбрал второе и уехал, а в доме Ломи в тот же день состоялась свадьба Эртемизы и Пьерантонио. Невеста не приняла фамилию жениха взамен девичьей, не смотрела на него во время застолья, в первую брачную ночь, чувствуя лишь боль, которую с тех пор ощущала всегда в такие минуты, просто перетерпела близость и на другой день не вышла к гостям, сославшись на сильное недомогание. Через пару недель пальцы ее наконец зажили, и вместе с Аурелио молодые отправились во Флоренцию. Став синьорой Чентилеццки — она решила взять вторую часть дядюшкиной фамилии, — Эртемиза понимала, что отныне у нее начинается совсем другая жизнь, и, положа руку на сердце, могла бы поклясться, что в сравнении с нынешними предчувствиями уныния и беды прежний страх перед монастырским укладом, оставшимся далеко в прошлом, в благословенном Ассизи, был всего-навсего глупой детской сказкой…