Горькая полынь. История одной картины

В сопровождении верховых карета полиции скрылась за поворотом, увозя Абру и Алиссандро в город…

Глава пятнадцатая Левая рука правосудия

Опасения погибшего слуги сбывались: римские судьи не спешили, медлили, предполагая возможную договоренность сторон, поэтому разбирательство тянулось уже полгода. У Аугусто Тацци оказалось немало могущественных покровителей, которые хотя и не хотели влиять на процесс прямо, изыскивали косвенные лазейки, чтобы оттягивать вынесение приговора. О семье художника Ломи судачили по всему городу, и выходить из дому Эртемизе стало совсем невмоготу, пусть она и не особенно обращала внимание на досужий шепоток за спиной. Дело было не в сплетнях, а в мачехе, постоянно твердившей, что эта история ославила все семейство, и не спускавшей с падчерицы глаз, невзирая на то, что летом той исполнилось девятнадцать, а в девятнадцать лет мать Эртемизы, Пруденция, уже растила дочь-первенца, став женой Горацио в семнадцать, и слыла добропорядочной степенной матроной.

К смерти Алиссандро добавился еще не один удар. Когда отец потребовал у Тацци женитьбы на Эртемизе, она прямо в суде вскочила и закричала: «Нет! Нет! Ни за что!», Аугусто же недобро ухмыльнулся, удостоив ее лишь косо брошенного взгляда. Тут и выяснилось, что во Флоренции у него уже есть законная супруга, которую он прежде избивал и от которой сбежал в Рим, едва появилась угроза судебного разбирательства по обвинению в тяжелых увечьях, которые Тацци причинил несчастной женщине, едва не отправив ее к праотцам. Всплыли и другие факты — например, попытка изнасилования родной сестры и других флорентиек. С каждым витком дознаний, ради которых несколько судебных исполнителей носились по провинциям, где когда-либо побывал Тацци, и добывали самые неприятные факты его биографии, на полотне проступал все более жуткий портрет ответчика. Некоторые патроны, до этого выступавшие на стороне защиты, попросту умыли руки и отступились. Понимая, что теряет козыри, Аугусто пошел ва-банк. Он уговорил Грилло свидетельствовать, будто тоже спал с истицей еще до Тацци и что тогда она уже не была девственной, а заодно упомянул о тайнике, в котором эта бесстыжая прячет свои непристойные рисунки, где изображает обнаженных мужчин — своих любовников, одним из которых был ее слуга, его-то, мол, она и подослала избить и запугать художника. И тут, к изумлению Эртемизы, вмешалась Роберта. Она коршуном накинулась на лжецов, заставив служанок и швею под присягой рассказать о поведении Сверчка и Тацци в доме синьора Ломи, заявила судьям, что падчерица воспитывалась в строгом монастыре и являлась чистой девушкой и что за ее рисунками они могут поехать прямо сейчас, она уверена в клевете.

Оторопевшая от появления подобного союзника, Эртемиза ужаснулась этому утверждению. «Нет, не нужно!» — едва не сорвалось у нее с губ, однако мачеха бросила на нее обжигающий взгляд, и девушка смолкла на полуслове. Окончательно дар речи она утратила, когда в присутствии приставов Роберта уверенно показала им тайник. Там лежали монастырские наброски с пейзажами, монашками и самыми скромными ракурсами обнаженной Ассанты, множество испорченных эскизов, которые не выбросили при переезде, неудачные холсты, но рисунков с Алиссандро не было ни одного, даже самых безобидных портретов, даже самого ее любимого из них — в профиль, когда юноша, слегка улыбаясь, смотрел вниз, на свои колени, и гладил разлегшуюся на нем кошку. Эртемиза едва не заплакала: и из-за скорби о нем, и при воспоминании о его прощальных словах в отношении доньи Роберты. Во многом, во многом он был прав, и было бы можно повернуть вспять это проклятое время, все перерисовать в этой жизни заново…

Запутавшись в показаниях, Тацци и вовсе принялся отрицать свою причастность к прелюбодеянию с ученицей. Теперь по его словам выходило, что семейка Ломи просто пытается вытрясти у него деньги, а дело, возможно, не стоит и ломаного гроша — кто вообще знает, может быть, Эртемиза по-прежнему девица, а все это придумано ради шантажа. И тогда защита начала настаивать на медицинском освидетельствовании. «Гнусь, какая гнусь!» — прошептал Горацио, когда ему сказали о том, чему подвергнется дочь, и закрыл лицо ладонью. Он, видимо, еще надеялся, что, напуганная предстоящим позорным фарсом, она откажется от дальнейшего противостояния, однако теперь на сторону Эртемизы встала и Роберта:

— Если она отступится теперь, все сочтут ее лгуньей, а негодяя — оклеветанным. Намахнулся — бей! — она снова стегнула падчерицу огненным взором, но на сей раз та не отвела глаз и с твердостью ей кивнула: точно так же сказал бы и Сандро, будь он жив.