Горькая полынь. История одной картины

Он что-то промычал, но когда они вдвоем повели его наверх, переставлять ноги все-таки сумел.

— Что там с вами случилось?

— Напали… на него…

— Мона Миза, вы видели? У синьора Пьерантонио полный камзол денег!

— Да будь они неладны! Сейчас беги, ставь воду греться, буди Джанкарло, пусть ведет доктора! Да подожди еще, я одна его не дотащу! Давай сюда!

Вломившись в комнату Пьерантонио, женщины содрали с кровати покрывало и уложили музыканта в постель, где он тут же и потерял сознание. Абра бросилась выполнять поручение хозяйки, а на долю Эртемизы выпало снимать с Шеффре одежду, заходясь в тяжелой одышке. Моля провидение о том, чтобы только не упасть в обморок самой, она раздела его до сорочки и содрогнулась, увидев гигантское багровое пятно, расползшееся по белоснежной батистовой ткани, а тонкая прореха слева неумолимо указывала на местоположение раны.

— Господи боже мой, только выживи! Выживи, пожалуйста! — прошептала она, срывая и сорочку.

Крови было очень много, и рана оказалась ножевой, довольно длинной, но, насколько смогла разглядеть ее Эртемиза, не слишком глубокой. На всякий случай она подсунула под голову музыканту две подушки, чтобы он не задохнулся, и похлопала по щекам в надежде привести в себя. Он раскрыл бледные, почти совсем прозрачные и мутноватые глаза, попытался что-то сказать, но лишь беззвучно двинул сухими бескровными губами.

Вскоре прибежала Абра с кипятком в тазу.

— Мона Миза, синьор там, у порога… заснул он, да прямо на полу, вообразите себе! Джанкарло не смог его поднять и убежал так. Что с ним делать-то теперь?

Эртемиза намочила и остудила тряпицу, а потом стала аккуратно омывать рану:

— Ничего не делать — хозяин он тут или кто? Где хочет, там и спит.

— Весь коридор в монетах!

— Деньги потом собери и спрячь, иначе он завтра снова их проиграет.

— И я об этом подумала. Святые угодники, да что же он бледненький такой?

— Потерял много крови. Сама рана не опасная, но пусть все-таки взглянет доктор: ранения в живот всегда коварны…

Споласкивая очередную кровавую тряпицу и взамен подавая госпоже остуженную свежую, Абра успевала между делом поразглядывать кантора и знай себе сокрушалась: «Ангел! Чисто ангел! Ах, жалко как!»

— Перестань ты стенать! — не выдержала в конце концов Эртемиза. — Как в похоронном бюро все равно!

— Так красивый какой! Жалко ведь!

— Абра, ну прекрати нести чушь!

— А если мне всегда красивых жалко!

— О, господи, избавь меня!.. Вот! Кажется, кто-то из девочек проснулся — а ну иди посмотри!

Из детской в конце коридора и в самом деле слышался плач не то Пальмиры, не то Пруденции. Когда Абра убежала, Шеффре снова очнулся и прорезавшимся на этот раз голосом стал просить прощения за доставленное беспокойство.

— Синьор Шеффре, ну хоть вы!.. — взмолилась Эртемиза.

А он вдруг тихо засмеялся. От изумления у нее брови полезли на лоб, и она быстро-быстро заморгала.

— Вы такая серьезная. Все в порядке, Эртемиза, к утру я уже встану.

— Да будет вам, право! Вы все как сговорились заморить меня сегодня глупостями! — огрызнулась она, изо всех сил стараясь не замечать непонятного, но сладкого трепета в сердце при звуке своего имени в его устах: так он назвал ее впервые.

Шеффре чуть привстал, чтобы рассмотреть рану. Кровь уже почти остановилась, и Эртемиза, настойчиво уложив его на место, прикрыла порез временной повязкой — до прихода врача.

— Хотите воды?

— Был бы вам признателен.

— А что ж молчите?

Он проследил за ней смеющимся взглядом и в три глотка осушил поднесенный стакан воды, вместе с которой в глаза его вернулись жизнь и цвет.

Приехавший вскоре доктор подтвердил слова Эртемизы о том, что само по себе ранение неопасно, а опасны кровопотеря и возможное заражение, выписал какие-то мази с настойками и, клюя носом, отправился домой. Как ни убеждал Шеффре хозяйку дома не беспокоиться о нем и идти спать, она никуда не ушла. И оказалась права в своих дурных предчувствиях: через полтора часа у него поднялся жар и начался бред. Эртемиза вдруг почти с ненавистью подумала о своем муже, но, испугавшись таких мыслей, отогнала их от греха подальше. Протирая прохладной водой с уксусом лоб и виски музыканта, она слушала его путаные и обрывистые фразы то о нотах и гаммах, то о каких-то не знакомых ей людях, а несколько раз до наступления рассвета Шеффре окликнул женщину по имени Фиоренца, и такие уж чувства она у него вызывала, что, недозвавшись, он закусывал губы и крепко сжимал веки, но из-под ресниц все равно просачивались и текли слезы. Эртемиза придерживала его руки, чтобы он случайным движением не сорвал повязку, и в глубокой растерянности осознавала, что все сильнее завидует этой Фиоренце.

С восходом солнца он замолчал и затих. Она, обмирая, наклонилась к его лицу и прислушалась — дышит ли, но тут же заметила бисеринки пота, выступившие на лбу, и от сердца отлегло.

— Благодарю тебя, Пречистая Дева!

Перекрестившись и коснувшись губ большим пальцем, Эртемиза бессильно склонила голову на валик кресла. Сон нахлынул немедля.