Горькая полынь моей памяти (СИ)

   «Маруська, та что хромоножка, работает в отделении патологии для младенчиков. Дети такие рождаются у гулящих женщин, да у пьяниц, это точно. Элька, не смотри, что только разродилась, тощая, как мондель стала, роман с заведующим отделения закрутила. Тот страшный, как таракан, рыжий чёрт, глазищами всех перемацал. У него жена на сносях, оно и понятно, а с Элькой не удержался. Шалава, что и говорить, шалава. Мать у неё такая же. Антонина, та что с Гришкой по соседству живёт, мать Гришки помнит. Сколько та слёз пролила, когда он бабу брюхатую с Севера привёз. А уж как родила девочку, так сразу стало ясно – не Гришкина она. Гришка чёрный, как ворон, а девчонка белобрысая уродилась и синеглазая. Счастье, что сумела разбить семью, а то бы настрадался Гришка с такой женой, позора бы не обобрался. За что Файзулиным такое отродье попалось?..»

  Через две недели Файзулин Дамир обнаружил, что живёт в Архангельске. Зачем-то рванул в Мезень, нашёл то самое Заакаурье, столько раз восхваляемое Элей.

  Эля. Эля! Эля! Эля…

Дом матери Эли быстро нашёл, только не дом, а пепелище – половина обуглившейся стены и почерневшая печь на фоне талого снега.

  – Сгорела Нинка, – вздохнула откуда-то взявшаяся тётка, не в обхват толстая, с намотанным цветастым платком на голове поверх старой, потёртой куртки. – С Митькой вместе сгорели. Из прокуратуры приезжали, сказали, сами они подожгли, по синему делу. Я Нинку накануне видела, хвасталась, что Эльку в Мезене встретила. Та ей денег дала, вот они на радостях и напились с Митькой. Непутёвая она была, Нинка-то, царствие ей небесное, но добрая. Не то что Элька. Люди говорят, она мать с отчимом подожгла, но кто разбираться в нашей глуши будет?

  – А что Элька? – Дамир посмотрел невидящим взглядом на тётку.

  – Ты кто такой, чтобы я тебе информацию выдавала? – уперев толстенькие кулаки в бока, ответила женщина.

  – Муж Эли… – Эли. Эли! Эли!

  – Как тебя угораздило-то? – проныла тётка. – С виду вроде приличный. Пойдём, сынок, я тебе расскажу.

  Рассказала: «Убежала Нинка из дома, четырнадцати лет ей не было. В шестнадцать в ПТУ в Архангельске поступила, а ещё позже, годам к двадцати, роман закрутила с капитаном тралового судна, рыболовецкого. Забеременела, капитану оказалась не нужна. Нинка тут же подцепила матроса с этого же судна, соврала ему, что он него ребёнок, вышла замуж. Позже всё раскрылось, пришлось возвращаться домой, с Элькой на руках. Говорили дурной – сдай девчонку в детский дом, не будет жизни с ней. А она жалостливая была, не сдала.

  К Эльке, когда подрастать начала, мужики слетались, как осы на мёд, даже из Архангельска один приезжал. Важный, старый уже, а всё туда же. У Нинки из-за этого с сожителями не ладилось. Как сложится, когда девка жопой крутит перед каждым? Митька, последний сожитель Нинки, не утерпел, завалил Эльку, так та – в полицию заявление написала. А что писать? Восемнадцать лет есть – уголовный кодекс позволяет, ей так и сказали. Элька сразу исчезла, как в воду канула, только сказала Митьке, что отомстит.

  А тут появилась – с деньгами, в золоте. Нинка хвасталась, а на следующий день ни её не стало, ни Митьки».

  До конца поздней осени Дамир подрядился матросом на траловое судно – работа изматывающая, отупляющая, заставляющая забыться. Когда был не на вахте – пил по-чёрному. Грозились уволить, не выплатить заработанное. Какое это имело значение для него? Несколько раз он смотрел в холодную воду и ловил себя на том, что медленно перегибается через бортик, готовясь встретиться с ледяной водой. Останавливал голос: «Ах ты, собака немая, удумал!», и Дамир возвращался на вахту, а потом к дешёвому пойлу.

  Зимой жил в Архангельске, работал в порту, в каких-то магазинчиках, иногда за малую мзду, порой за бутылку и пожрать. С кем-то жил, кажется, её звали Маша или Даша. Приходили какие-то мужики, с ними пил, братался, дрался, снова пил. Просыпался в отделениях полиции, не мог вспомнить, кто он, откуда. Появлялась Маша или Даша, – кто бы напомнил её имя или внешность, сколько лет, есть ли дети, – тащила в квартиру с ободранными обоями, отпаивала бульоном из кубиков. А вечером снова пили, орали, блевали.

  И он падал, падал, падал, опускался ниже дна, пока однажды не открыл глаза в яркий свет с единственной мыслью, что наконец-то сдох. Оглядел чистые, светлые стены, жалюзи на окне и холёную морду Юнусова.

  – Набегался, Форест Гамп? – усмехаясь, спросил друг.

Глава 34

Карима. Прошлое. Поволжье

  Весна тянулась, как тягучий кисель, а лето и вовсе замерло на месте. Три месяца каникул никак не заканчивались, Карима же была готова отказаться от них совсем, лишь бы не находиться в доме, погруженном в траур.