Горькая соль войны

Со стороны Ростова на помощь к осажденным солдатам Железной армии прорывалась танковая группировка Гота. Не было блиндажа, не было дома, не было госпиталя, где бы не обсуждались новости последних дней. Прорыв Гота вдохнул в немецких солдат веру в лучший исход. На аэродроме близ поселка Опытный стояли палатки с красными крестами, здесь же собрались офицеры тыла, которые надеялись покинуть русский котел с первым же транспортным самолетом. Русские давали транспортникам садиться, но не давали взлетать, поэтому аэродром больше всего походил на огромный цыганский табор, где можно было встретить невероятно одетых людей — в ход шли пуховые платки, женские кофты, полушубки, все, что могло спасти от русских морозов, которые только крепчали день ото дня.

Прорыв танков Гота был избавлением от смерти и еще большим спасением от позора плена, который становился все более реальным. Русское кольцо сжималось все теснее, оно уже становилось удавкой, в которой задыхалась непобедимая армия, одолевшая Францию и не раз бившая русских в самом недалеком прошлом.

Слух о том, что Гот стал, привела всех в отчаяние.

Гот стал?

Нет, его остановили.

Тяжелейшие бои на южном направлении были яростными. Русские дрались отчаянно, понимая, что прорыв Гота означает возможное падение Сталинграда. Ценой своих жизней русские артиллеристы остановили танки Гота. Сотни железных коробок стыли под степными ветрами в Придонье, у разрушенных орудий в холодных окопных могилах легли русские, не пустившие их в Сталинград.

Гот ехал на машине по разбитой дороге.

Насчитав двадцать сожженных танков, он приказал остановиться.

Вылез из машины, поднял меховой воротник шинели, ежась от холода, поднялся на высоту, с которой стреляли русские артиллеристы. Адъютант и офицеры последовали за ним, держась в отдалении. Крутой нрав Гота был отлично известен им, никто не желал стать объектом гнева командующего.

У пяти разбитых орудий на огневых точках стыли тела убитых русских солдат.

Один из них был очень юный, едва ли ему исполнилось двадцать лет. Непокрытая голова была наспех перевязана бинтом, сквозь который проступала кровь. В открытых глазах мертвеца продолжали жить непокорность и вызов судьбе. Некоторое время Гот угрюмо смотрел на него, потом отвернулся и зашагал к машине.

Два танка застыли неподвижными холодными тушами за огневыми позициями русских, похоже, что их подбили гранатами. Потери были слишком велики, они не внушали оптимизма.

Оказавшись в машине, Гот стянул перчатки и некоторое время растирал замерзшие пальцы. Теперь он понимал, что попытка деблокировать армию Паулюса не принесет удачи. Армия была обречена.

— Кофе? — спросил адъютант.

— Не надо, — отказался Гот. — Чертовы русские! У меня не хватит боевых машин, чтобы дойти до Сталинграда.

— Наши танкисты делают все возможное, — сказал адъютант.

— Этого мало, — горько сказал Гот. — Этого слишком мало для победы. Майор, вы сами видели русских солдат. Они делают невозможное, в этом их сила.

По ту сторону смерти

Лагерь военнопленных располагался неподалеку от хутора Алексеевка и представлял собой несколько рядов землянок, огороженных по периметру колючей проволокой. По углам были устроены пулеметные гнезда, которые сейчас пустовали. Землянки замело снегом, сугробы намело такие, что по лагерю было трудно пройти.

Сизов пробирался к ближайшей землянке, спотыкаясь и скользя по обледеневшему насту, и не сразу даже понял, что вокруг не сугробы, а присыпанные снегом и скованные холодом трупы. Трупов было много — все в советской форме, правда, без знаков различия.

— Ч-черт! — растерянно сказал Сизов и повернулся к осторожно двигающемуся фельдшеру: — Осторожнее! Под ноги смотри!

Фельдшер посмотрел, и пышущее здоровьем лицо его стало терять румянец.

— Да куда ж тут ступать? — растерянно спросил он.

Постоял в задумчивости и продолжил путь по трупам.

Вход в ближайшую землянку был прикрыт куском грубо оборванного брезента. В землянке было холодно, даже холоднее, чем снаружи. На грубых, торопливо сколоченных из горбыля нарах лежали мертвые люди. Много мертвых людей. У некоторых были распороты животы, у иных разбиты черепа и отсутствовали мозги.

— Что же, и живых никого не осталось? — странным, ломающимся голосом спросил из-за спины Сизова фельдшер.

— Суки! — сказал красноармеец с автоматом, что от самой проволоки следовал за ними. — Зверье!

В следующей землянке все повторилось. Залетающий ветер наметал у входа горку снега.

— Товарищ майор, — сказали снаружи. — Там в трех землянках еще живые есть!

В этих землянках стоял густой запах пота и крови. Так пахнет жизнь на войне, пока еще не прилетали ангелы за душами. Правда, люди, что здесь лежали, тоже напоминали покойников. Но эти покойники шевелились, стонали, всхлипывали, вспоминали мать, бредили.

Сизов растерянно посмотрел на фельдшера.

— Делайте что-нибудь, ефрейтор! Что вы стоите, как истукан?

— Что? — спросил фельдшер, и лицо у него было испуганно-несчастным, словно майор посылал его не заботиться о раненых, а на минное поле.