Горькая соль войны

— …милости Божия, Царствия Небесного, и оставления грехов их у Христа бесмертнаго Царя и Бога вашего просим, — и возвысил голос: — Подай, Господи!

И молитва эта улетала в черные звездные небеса вместе с клубами плотного белого воздуха, роняемого глотками живых, и уносилась в горние выси, за Карла Штальхена, фельдфебеля, который никогда не нуждался в жизненном пространстве России, но, как все немцы, не смел возразить вождям, что послали его в мертвые волчьи поля. И молитва эта возносилась к престолу Божьему в надежде, что Он услышит и поймет, а поняв, простит. Надеждой на это прощение с небес вдруг посыпался сухой снег, закружился поземкой по школьному двору, шурша о ткань плащ-палаток, которыми были завешены дверные проемы. Это только кажется, что представители разных народов не понимают друг друга. Иногда, чтобы все понять, нужны не слова, жар требует, живущий в человеческом сердце.

— Яко Ты еси воскресение и живот и покой усопшего раба Твоего Карла Штальхена, — сказал отец Василий, — Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем, со безначальным Твоим Отцом, и пресвятым и благим и животворящим Твоим Духом ныне и присно и во веки веков…

Он крестился, и следом за ним православным неуверенным манером крестились немцы, и было сейчас между ними странное единение, словно смерть и в самом деле примиряла живых и несла утешение.

И когда в подвале наступила тишина, нарушаемая лишь хриплыми всхлипами врывающейся в подвал поземки, некоторое время никто из собравшихся у тела мертвого не решался нарушить ее. Слышно было, как скрипит обмороженное дерево во дворе, как вздыхает ветер, как печально льют лучи далекие холодные звезды, рано высыпавшие на январском некрашеном небе, и печальные вздохи застуженных солдат говорили о том, что каждый из них сейчас думает о своем ближайшем будущем, которое было полно тоскливой неопределенности: сад нехоженых еще тропок, каждая из которых вела к неизбежной могиле.

Отец Василий закончил чтение заупокойной молитвы, перекрестил мертвого и пошел на выход. Перед ним расступались.

Уже у входа его догнал солдат, что привел его к мертвому.

— So gut, — сказал он и сунул священнику в руку банку консервов. — So gut, Pater, so gut!

Музыка сорок третьего

На русской стороне играл аккордеон.

Гессель представлял, как русские сидят в теплом блиндаже и слушают музыку. Замерзшие черные пальцы в пуховых перчатках сами собой сжимались в кулаки. Еще вчера аккордеон принадлежал его товарищу — Фрицу Диттелю. Сегодня он играл на русской стороне. В скоротечном вчерашнем бою русские захватили блиндаж и аккордеон. Впрочем, Фрицу он уже не был нужен — один из черных бугорков чуть в стороне от блиндажа был его телом. Мертвым музыка не нужна, даже траурный Шопен.

Ветер, налетающий порывами с востока, срывал улежавшийся снег, превращая его в колкие холодные вихри. Ниже поля, на котором извивались окопы, за глубоким оврагом чернели полусгоревшие дома и сараи, оттуда несло сладким чадом — такой запах мог быть только у сгоревшей человеческой плоти.

Левее развалин застыл закопченный танк, его на прошлой неделе подбили русские артиллеристы, а утащить его в тыл пока не представлялось возможным. Да и был ли он, тыл? Румынам, что стояли в русском поселке со странным названием Городище, доверять было нельзя, на взгляд Гесселя, они ничем не отличались от цыган. И воевать они не умели. Их приходилось постоянно подгонять палкой. Грязные, оборванные, утянутые пуховыми бабьими платками, они представляли жалкое зрелище.

На русской стороне играл аккордеон.

Музыка была незнакомой Гесселю, впрочем, он никогда не был знатоком русских мелодий, он был шахтером из Рура. Его забрали на фронт, а на его шахте под землей рубили уголь русские военнопленные. И, наверное, какой-нибудь тыловик из лагерной охраны спал с его Эльзой. Она всегда была слаба на передок.

Гессель посмотрел на часы. До конца смены оставалось двадцать минут. Двадцать минут холода, а потом тебя сменят, и можно будет войти в вонючий, но теплый блиндаж и забыться во сне. Гесселю давно уже ничего не снилось. Сны снятся, когда человеку хорошо, а в условиях передовой уже ничего не снится, просто падаешь в черную пустоту и возвращаешься из нее, когда тебя начинают бесцеремонно трясти за плечо: вставай, Ганс, вставай! Людям тоже надо отдохнуть.

В молочной тьме над невидимым в ночи курганом вспыхнула красная ракета. Медленно опускаясь, она освещала мир странным тревожным светом, словно там, наверху холма, работал проявляющий пленку фотограф.

Ракета погасла.