Горькая соль войны

Витьке все еще хотелось спать. А может, ему не хотелось просыпаться в мире, где смерть стала привычной и обыденной? Во сне он видел довоенный город и еще живых ребят, с которыми бегал на Волгу удить юрких окуней и красноперок. И еще он видел городской зоопарк с ленивым львом и длинношеим жирафом. В зоопарке была слониха, и летом мальчишки специально собирались к обеду, чтобы увидеть, как слониху ведут на Волгу купаться. Слониха забиралась в воду, набирала в хобот воды и обливалась им, как из душа. Иногда, когда зеваки вконец одолевали ее, слониха начинала поливать фонтанами воды и их. Все это Витька видел теперь во сне, поэтому ему и не хотелось выбираться из этого сна в мир, где мертвых было больше, чем живых.

Живущие под сенью Всевышнего…

Отец Василий жил рядом с церковью.

Теперь он старался реже смотреть на ее стройное летящее здание — сердце кровью обливалось при виде изъеденного снарядами купола и выщербленных пулями стен. Иконы и церковную утварь отец Василий унес домой и спрятал в подвале, за разным барахлом, которое копится только из-за того, что вроде бы оно уже в хозяйстве ни к чему, а выбросить жалко. Матушка ворчала, а теперь примолкла — пригодилось все, пригодилось церковную святость от вражьего глаза укрыть.

Шел январь сорок третьего. Морозы стояли трескучие, и сопротивление немцев медленно угасало, и энтузиазма их тоже много поубавилось. Все чаще они в уцелевших домах пели грустные иностранные песни, а румыны на немцев вообще были злы, они каждому старались сказать, что война — это очень-очень плохо, румыны люди несчастные, едят мало, все время голодают, а немцы едят, напротив, — очень даже хорошо, только вот пук-пук у тех и у других одинаковый. Немцы румын не любили, относились с видимым пренебрежением и при каждом удобном случае старались унизить и оскорбить — ну хотя бы словесно.

Отец Василий этому только радовался.

Ежедневно он становился в горнице на колени перед маленькой иконой Богородицы и возносил молитву на погибель войска вражьего, на победу русскую и во здравие товарища Сталина, который один знал, как одолеть супостата. Бекетовка чадила, Бекетовка дымила, и с каждым днем все меньше становилось целых домов и прибавлялось черных руин. Жителей вылавливали, сажали на грузовики и вывозили из города. Куда немцы и румыны их отправляли, отец Василий не знал, но на всякий случай отправлял молитву во спасение.

Однажды постучались и к нему.

Матушка ахнула, жалко глянула на мужа.

— Ничего, матушка, ничего, — сказал отец Василий. — Господь наш многих испытывает да спасение дарует!

В дом вошел немец.

Был он в худой шинели, поля пилотки распущены и натянуты на самые уши, а для теплой верности поверх всего еще был повязан бабий пуховый платок. На ногах у немца поверх тонких сапог были надеты огромные соломенные чуни, и вид у немца был преуморительно забавный.

Если бы на груди не висел автомат.

— Pater? — сказал немец. — Kom! Kom!

И показал рукой на дверь.

Матушка тоже взялась за фуфайку, но немец ее остановил.

— Pater, — сказал он. — Ein! — и для наглядности показал обмороженный черный палец.

Матушка заплакала.

— Не вой, — сказал отец Василий. — Бог даст, обойдется все!

Немец шел впереди, шел молча, только снег хрустел под его чунями да пар изо рта, прикрытого пуховым платком, сипло вырывался. Отец Василий шел за ним и силился понять, зачем он понадобился немцам.

Немцы занимали подвал разрушенной школы. У стены, копотно пятная стену, горел костер, около которого грелось несколько карикатурно одетых немцев. Рядом стояли носилки, на носилках лежал человек. Немец, что привел отца Василия, поманил его к этому человеку.

— Надо, — сказал он сиплым простуженным голосом и задумался. — Надо молитва, зо ист… просьба.

Отец Василий посмотрел на лежащего человека и понял, что он мертв.

Душа на мгновение восстала против предложения немца. Не будет он читать заупокойную по умершему фрицу! Но тут же на смену смятенному возмущению пришла спокойная трезвая мысль: да что же он, как-никак и немец этот мертвый тварь Божья, и кто-то в Германии его не дождется, а ведь были, наверное, у него мать и отец и, может быть, жена, даже дети.

— Предупреждать надо, — сказал он укоризненно. — Я бы требник захватил!

Его не поняли.

Отец Василий постоял немного рядом с мертвым, вспоминая молитву, и неторопливо затянул речитативом:

— Помилуй нас, Боже, по великой милости Твоей, молимтися, услыши и помилуй. Еще молимся об упокоении души раба Божьего… — он запнулся, повернулся и сказал: — Э-э, солдатик, звали его как? Наме? Наме?

— Karl, — лязгающе сказал немец и блеснул железным зубом. — Karl Schtalhen.

— …раба божьего Карла, — сказал отец Василий, — и чтобы простились ему все прегрешения вольные и невольные…

Он читал заупокойную над мертвым немцем, а те, кто был жив еще, потихоньку стягивались к стене, у которой мертвый лежал, и, застуженно кашляя, шаркая замерзшими ногами, все вслушивались в слова незнакомого языка, и каждый пытался повторить сказанное.