Горькая соль войны

— На броню забрались, — встревоженно сказал радист Вялых. Он был самым молодым в экипаже — едва исполнилось девятнадцать.

— Пусть полазят, — сказал Наумов. — Хрен мы им откроем!

Снаружи густо запахло соляркой.

— Вот суки, — с тревогой пробормотал Смирнов. — Горючкой броню поливают!

— Выдержим, — кивнул Наумов.

Солярка затекала в щели.

— Кажись — хана! — совершенно спокойно констатировал Вялых.

Снаружи потрескивала горящая солярка. Немцы набросали на крышки люков тряпки, пропитанные соляркой, и подожгли их. Пламя медленно втекало внутрь машины.

— Ну что, мужики? — спросил Наумов. — Покажем этим гадам, что русские смерти не боятся? Вялых, Коля, там твою бандуру на полную громкость настроить нельзя? Чтобы слышали эти суки!

Вялов переключил на наружные динамики радиостанцию, настроил ее на полную мощность, и ошеломленные немцы услышали, как в горящем танке несколько голосов запели коммунистический гимн «Интернационал».

Кипит наш разум возмущенный, —

пели в танке, —

И в смертный бой идти готов!
Это есть наш последний
И решительный бой.
С Интернационалом
Воспрянет род людской!

Знаете, из чего состоит пламя Вечного огня?

Оно состоит из душ человеческих, из невероятной внутренней красоты, воли и мужества тех, от кого отступила смерть. Танкисты пели, кашляя и задыхаясь от чада, голоса их постепенно слабели, но, и умирая, они верили, что будут жить в частице великого счастья Победы, ведь они сделали для нее все, и даже больше — они отдали за Победу свою жизнь.

Штрафник

Штрафная рота дралась крепко, неудивительно, что в ней осталось пятнадцать человек, которые сейчас устало и хмуро стояли в окопе — в обмотках и гимнастерках второго срока, с наспех зашитыми дырками от пуль, ранивших или убивших прежних хозяев.

— Принимай пополнение, — сказал ротному Сипягину комбат.

— Слушай, комбат, — взмолился Сипягин. — Я со своими архаровцами с трудом управляюсь. На хрен мне урки?

— Нет здесь никаких урок, — сказал комбат. — Есть бойцы, искупившие свою вину. Бери, Сипягин. Других не будет. Да и дрались они нормально, четыре танка сожгли. Разбросаешь по взводам.

Сипягин посмотрел на нахального молодого штрафника с синими от наколок руками и нехотя согласился:

— Разве что по взводам… Только ты сам знаешь, какие у меня взвода, по десятку человек не наберется.

Надо же, штрафников и в дивизию НКВД. Расскажи кому, не поверят.

— Мне их давай, — сказал бывший оперуполномоченный уголовного розыска Керзун. — Я знаю, как с этой братией обращаться!

И увел штрафников по извилистому ходу сообщения.

В расположении готовились к обеду. Гремели котелки, слышен был говор, старшина черпаком ловко кидал в котелки рисовую кашу с тушенкой.

— Говорухин! — распорядился Керзун. — Прими на довольствие!

— Слушаюсь, — не особенно дружелюбно сказал старшина. — На всех хватит, я по полному списку получал.

Было затишье. Немцы вперед не лезли, видимо выдохлись, но и отцы-командиры брать штурмом окопы противника не спешили. Установилось паршивое равновесие, которое могло быть нарушено в любой момент.

Штрафники обживались.

Разговаривали они больше между собой, и это понятно было — ну какие общие интересы у милиции и уголовников: одни ловят да сажают, другие воруют и бегают.

— Начальник, — сказал длиннолицый смуглый штрафник. — Узнаешь, начальник?

Керзун всмотрелся. Память у него была хорошая, да и было это перед самой войной, поэтому ошибки быть не могло — перед ним стоял вор-домушник Сашка Солдатенков по кличке Диван. Кличку ему дали за то, что он однажды залез в богатую хату, а там у хозяина запасы спиртного оказались, вот Солдатенков к ним и приложился, после чего уснул на мягком широком диване и проснулся только с приходом милиции, вызванной ошарашенным хозяином. А уже перед войной Керзун сам арестовывал его за серию краж на Нижнем поселке. Дали Солдатенкову три с половиной года, мог бы до освобождения и в тюрьме подождать, а поди ж ты, добровольцем записался, кровью вину перед Родиной искупить.

— Трудно тебя, Сашок, не узнать, — сказал бывший оперуполномоченный. — Ты здесь как — перекантоваться или по зову души?

Смуглый штрафник криво усмехнулся:

— Не только мусора, извиняюсь за слово, Родину любят, начальник.

Керзун понял.

— Родители? — наугад сказал он.

— В августовскую бомбежку, — сжал губы Солдатенков. — Соседи отписали. Ну, я сразу хозяину заяву и накатал.

Керзун неловко помолчал. А чего он мог сказать?

— Ладно, — наконец произнес он. — Воюй, Сашок. Может, что из тебя и получится. Не век же тебе углы подламывать и по малинам шухерить.

Солдатенков воевал. И надо сказать, воевал неплохо: от пуль не бегал, но и на шарапа не лез.

Недолго, правда. В одной из атак присел, чтобы снять с раненого немецкого офицера часы, и получил удар ножом в грудь. Все-таки не дала ему воровская натура стать полноценным человеком, который не просто живет, а смысл в жизни ищет.