Горькая соль войны

— Вот ты туда и смотаешься, — сказал Шарун. — Особо не светись, разведай, как и что. Ну, если будет возможность, установочные данные на него возьми. Может, прописан был.

— А мы? — влез в разговор Дронов.

— А мы поедем в отделение, — пояснил Шарун.

— Иван Николаевич, можно я с Костей?

Шарун немного подумал.

— Можно, — разрешил он. — Только без подвигов. На рожон зря не лезьте. Им человека угробить, как два пальца оплевать. Ну что, Васин, в отделение?

— Мне бы лучше здесь, — с сомнением отозвался участковый. И, чтобы его поняли правильно, пояснил: — Мне еще два трупа в морг везти.

Шарун проводил оперативников взглядом.

— Орлы, — позвал он. — Чуть не забыл. К восьми вечера надо быть в управлении. Начальство звонило.

— Опять общегородская, — с досадой сказал Дронов. — Надоело уже притоны чесать. В баню сходить некогда.

— Принять к исполнению, — приказал Шарун. — К восьми обоим быть как штык! Все ясно?

Дронову и Иванову было ясно все, поэтому они только кивнули.

Проводив их, Шарун отправился в отделение.

Возле отделения милиции на столбе висел громкоговоритель.

«…Войска фронта, несмотря на подавляющее превосходство противника в воздухе и танках, — вещал голос, — стойко удерживают свои позиции, лишь в отдельных пунктах на подступах к Сталинграду противнику удалось вклиниться в нашу оборону и прорваться танками в глубину. Наземные войска противника поддерживает до ста пятидесяти самолетов…»

В отличие от нескольких стариков, прислушивающихся к репродуктору, Шарун знал, что кроется за этими скупыми словами. Немцы шли на город, до их появления на улицах оставались считанные дни, а быть может, время уже шло на часы. Сейчас танковый молох германской армии дожевывал советских бойцов, пытающихся оказать сопротивление, и готовился к прыжку на Сталинград. В дубовых рощах Паньшино и Трехостровской гремели котелки и слышалась немецкая речь.

В такое время отсиживаться в тылу просто неприлично. Впрочем, была еще одна причина, по которой Ивану Николаевичу было лучше в армии. Бывший детдомовец, он свободнее чувствовал себя в коллективе. Он привык к тому, что его окружают люди, с которыми просто и хорошо, которые знают чувство локтя и поддержат в трудное время, не дадут скиснуть, струсить и проявить слабость. За месяцы войны он привык к четкому армейскому делению, к тому, что приказы не обсуждаются, в полку Шарун был, как патрон в обойме. Он уже немного отвык от вольной гражданской жизни, а иногда даже радовался тому, что не женат: не дай бог, убьют — плакать будет некому.

В отделении милиции за маленьким окошком, похожим на окно заводской кассы, сидел толстенький, суетливый сержант.

— Вы к кому? — поинтересовался он.

Шарун показал ему новенькое удостоверение.

— А-аа, — понимающе сказал дежурный. — Так нет никого, все на происшествии.

— А что случилось?

— Да придурки какие-то пытались грабануть пивную Горликбеза на Медведицкой, — доложил дежурный. — Пальбу открыли. Вон буфетчик сидит, заявление пишет!

В углу коридора за столом на расшатанном стуле сидел лысый человечек и, пугливо оглядываясь по сторонам, что-то писал.

Из сбивчивого и взволнованного рассказа буфетчика Никитина Федора Антоновича Шарун уяснил картину произошедшего. Около трех часов дня в пивную вошли одновременно шесть молодых парней. В это время в пивной было человек двадцать рабочих. Двое встали на дверях, остальные рассыпались по пивной. Неожиданно все они достали оружие. Один из них в кожаном пиджаке, по виду армянин, подскочил к стойке и наставил на буфетчика револьвер, похоже «смит-вессон». Федор Антонович бросился в подсобные помещения, но армянин его перехватил, а второй грабитель высокого роста с белой повязкой на одном глазу сунул ему под ребра наган и сказал: «Давай деньги, сволочь! Шлепну ведь». Грабителями верховодил именно он. Остальные его беспрекословно слушались. Федор Антонович отдал одноглазому выручку в сумме девятисот рублей, армянин взял зимбиль[2], принадлежащий пивной, положил туда с полок несколько бутылок вина, и все грабители быстро выбежали из пивной и завернули за угол другой улицы.

— У одноглазого, — спросил Шарун, — какой глаз был завязан?

Буфетчик подумал.

— Вроде бы левый, — неуверенно сказал он.

Одноглазый, армянин… Похоже, что мальчики и в самом деле готовы на все, чтобы достать денег и выбраться из города. Понятное дело, наследили они в Сталинграде достаточно, такие вещи не прощают. И компанию славную сколотили — все, как на подбор, с оружием.

— Оружие было у всех? — поинтересовался Шарун.

— Ну, вроде у всех, — опять осторожно сказал буфетчик.

Скорее всего, оружие было у всех. Иначе бы работяги ввязались в разборки. А так не рискнули, на пулю запросто нарваться можно, особенно если оружие в руках «махновцев»[3].

— Кого-нибудь задержали? — спросил он дежурного.

— Какой там, — с досадой отозвался тот, — сбежали, гады!