Горькие лимоны

— Превосходно. Просто замечательно. — Тонкость моего хода привела Паноса в полный восторг. Он рассмеялся, одобрительно хлопнув рукой по колену. — Тебе палец в рот не клади. И если уж речь зашла о мошенниках, ты будешь почище любого из нас.

Занять место в галерее киренских мошенников — большая честь.

В тот вечер урок географии повторял я, а не дети; Панос стоял со мною рядом и удовлетворенно кивал, покуда я переводил указательный палец с одной вершины на киренском горизонте на другую, неспешно отслеживая вдоль голубых хребтов путь от той точки, где средь затянутых вечерней дымкой ферм и виноградников лежала невидимая Мирту, до той, где Аканту (тоже невидимый) дремал между желто-зеленых ячменных полей. По правде говоря, к тому времени я вызубрил урок настолько твердо, что вместе с названиями мест, куда мне только предстояло съездить, в памяти всплывали отчетливые зрительные образы. Я видел лимонные рощи Лапитоса и густую прохладу тамошних садов, слышал приглушенный рокот ручья, сбегающего с горного склона в долину. Огромная двурогая корона Хилариона[27] высилась прямо у нас за спиной, и замок нежил свои коричневато-рыжие бока в последних золотистых, как львиная шкура, вечерних лучах. Чуть ниже, через перевал, шла главная дорога на Никосию, пересекавшая хребет в самой низкой его точке. Дальше к востоку высились другие вершины, в мрачном своем величии равные друг другу, одни чуть выше, другие чуть ниже, соединенные как ноты в единой гармонии музыкального аккорда: Буффавенто, гнездо ветров, где у подножия притулилось тихое и изящное готическое аббатство Беллапаис; Пентадактилос, чья пятиглавая вершина — напоминание о пятерне Дигениса, героя местного фольклора; они постепенно исчезали в вечерней мгле и медленно плыли во тьму, к востоку, подобно гордым парусам большого венецианского купеческого судна, туда, где в самом конце длинной каменной рукояти Карпасса грезил мыс Андреас, укутавшись в морскую пену. Имена мест звучали колокольным перезвоном, греческие Бабилос и Митру, турецкий Казафани, от крестоносцев оставшийся Темплос… Эта смесь ударяла в голову.

— Прекрасно, — сказал в конце концов Панос и удовлетворенно вздохнул. — Ты и в самом деле все помнишь. Теперь осталось там только побывать.

Раньше я именно так и намеревался поступить, но потом погрузился в хлопоты, связанные с домом, а от проблем перевозки багажа, перевода денег, корреспонденции и прочего голова у меня и вовсе пошла кругом. И я, так сказать, оставил эту идею в покое до поры до времени, чтобы она зрела и множилась в моем воображении, покуда я не буду по-настоящему готов отправиться навстречу. До сего момента, если не считать нескольких коротких экскурсий за грибами и весенними цветами, по окрестностям Кирении, я еще нигде не был; да, по сути, ничего и не делал — только плавал и писал письма. Островная жизнь, какой бы она ни казалась праздничной, строго расписана, и чем раньше ты начинаешь дозировать собственные впечатления, тем лучше, потому что неизбежно наступит такое время, когда все вокруг будет тебе известно и от бесконечного повторения попросту утратит вкус. Если никуда не торопиться, прикинул я, и если все мое время будет в полном моем распоряжении, Кипр, в пересчете на свежие впечатления, даст мне как минимум года два; а если потянуть подольше, как я и хотел, этого острова хватит на целых десять лет.

По этой причине я и намерен был начать свое знакомство с ним не с пейзажей, а с людей, испытать приятное ощущение, приобщившись к образу жизни местных крестьян; а уж потом закинуть свои сети дальше, в историю острова — и подсветить, как всегда, сей тусклой лампадой особенности национального характера — а еще расставить моих персонажей так, чтобы они могли занять подобающие им места. Увы и ах! Времени на это у меня не оказалось.

* * *

Месяц, или около того, весенней погоды, щедрой на обещания скорого лета, оказался чистой воды надувательством. Однажды утром мы проснулись под низким небом, сплошь увешанным уродливыми фестонами иссиня-черных облаков, и увидели, как волны длинных, похожих на стрелы серебряных игл обрушиваются одна за другой на стены Киренского замка. Удары и раскаты грома; и виноградно-синяя пучина моря, то и дело озаряемая фосфорическими вспышками молний, которые, подобно семейству разгулявшихся драконов, когтили нас со стороны турецких гор. Выложенные каменными плитами полы стали вдруг холодными и влажными, забормотали переполненные водостоки, сбрасывая на улицу потоки дождевой воды. А ниже море обрушивало на берег тяжелые крутые валы — на те самые пляжи, где еще неделю тому назад мы сидели в сандалиях и шортах, пили кофе и узо и строили планы на лето. Перемена была разительная, и ты почти физически ощущал, как наливаются соком буйные заросли трав под оливами, как весенние цветы раскрывают свои нежные лепестки на горных склонах чуть ниже Клепини, усеянных анемонами.