Горькие травы Чернобыля

Володя секунды две колебался, махнул рукой, крикнул «Будьмо!» и махом влил стакан в широко открытую пасть. Кажется, в Советском Союзе старлеи пили не хуже инженеров.

Тем временем Лельченко разворошил фольгу на сухих пайках:

– Робяты, налетай!

Хорошие были пайки, предназначенные членам правительственной комиссии, – тонко нарезанный сервелат, сыр, банка крабов, хлеб, тюбик с горчицей и, ни к селу, ни к городу, завернутая в целлофан трубочка эклера.

– Ну, за отмену сухого закона! – рыкнул Лельченко и вновь наполнил стаканы.

– Погоди ты, Григорьевич, – жуя сервелат, невнятно сказал Климчук, – я и за рулём, да и покурить бы. Схожу в машину за сигаретами и подымлю на улице.

– А-а, мэ, – честным голосом сказал я, – я знал, что ты покурить захочешь и догадался захватить твои сигареты!

Климчук подозрительно посмотрел на железную коробку, подумал и молча сунул её в карман.

– Покурю внизу, – решил он, – и, наверное, свяжусь по рации с нашим генералом и твоими журналистами.

Я было увязался за ним.

– Погоди, сынок, – сказал Лельченко, – чего там тебе на жаре торчать. Поешь, выпей это…соку, поговори со стариком.

Я остался, а Володя помчался вниз.

Лельченко включил конфорку электроплиты. Подержал над ней ладонь, покосился на меня:

– В города-спутники АЭС газ не тянут, зачем при дармовой электроэнергии – копейка-киловатт? Так вот, друже, плита-то не греется, а свет горит. И шо цэ воно такэ?

– Да не знаю я, честно, Николай Григорьевич! Город сказал мне хлопнуть в ладоши и, типа, будет свет.

– Кто-кто сказал?

– Ну, не знаю кто, город, наверное. Мне кажется, Припять может говорить. В голове.

Лельченко как-то напрягся, быстро опрокинул еще один стакан.

– Я тебя слушаю, Жень, внимательно слушаю…

Разговор был долгим. И долго не было Володи…

Мы очнулись лишь тогда, когда тяжелые шаги Климчука затопали по этажной площадке.

Володя застыл в дверях кухни. Мощно пахнуло табачным дымом.

– Говорил с генералом? – спросил я. – Как там отец? Где встречаемся? На Дитятках?

Климчук присел на стул. Потянулся к бутылке и натолкнулся на удивленный взгляд Лельченко.

– Мы никуда не поедем, Григорьевич, – мрачно объявил старлей, – по крайней мере, сейчас.

Широкая пасть Климчука втянула содержимое стакана, как пылесос.

– С генералом я говорил. Они едут в Чернобыль. Они едут, а мы – нет.

Климчук собрался с духом:

– В общем, на станции новая проблема. Реактор выплюнул в атмосферу большое облако «грязи». Говорят, хорошо так выплюнул. Возможно, выгорел весь графит и мешки с песком и бором провалились вниз. Активность воздуха резко поднялась. Паршиво то, что ветер, хоть и слабый, но крутит. Облако постепенно рассеивается, но труха эта ядерная захватывает все новые территории. На улице фон начинает расти. Ехать нельзя.

– И что теперь делать? – спросил я. Голос предательски сорвался и дал петуха.

– А ничего не делать. Ждать. Мы посоветовались и решили, что выезжать сейчас из Припяти в Чернобыль – просто нахвататься лишних рентгенов. А здесь, в «засаде» у Григорьевича довольно чисто. Вот и переждем. Пепел этот слегка осядет, активность воздуха упадет и тогда – по газам!

– А отец? – спросил я. – А Шебаршин?

– Да не могут они, балда, в Припять ехать. Туда да обратно: двойное время – двойные рентгены. Да и смысл-то какой? Переночуют в Чернобыле. Там почище.

Климчук барабанил пальцами по столу.

– Конечно, мы можем выехать из Припяти в противоположную сторону от станции и чесать в БССР или в РСФСР. Но где гарантия, что мы будем двигаться быстрее, чем это чертово облако? Да и бензина может не хватить. Лично я – против. И генерал одобряет мою идею остаться в городе, в условно чистой зоне.

Я переваривал сказанное. Лельченко безучастно молчал.

– Ещё имею приказ от твоего батьки, – насмешливо сказал Володя, – именем коммуниста из хаты тебя не выпускать, посадить на цепь и закрыть в самой чистой комнате. В туалете, например.

Я не нашелся, что ответить. Вот как-то впервые не нашелся.

Лельченко встрепенулся, подошел к раковине, открыл кран.

Чуда не произошло.

– Как в туалет ходить будем? – сердито проговорил Лельченко.

– А вот так и будем, – неопределенно объяснил Климчук…

Николай Григорьевич сделал огроменный глоток «дезактиватора» и скрылся в глубине квартиры. Появился через минуту, бережно неся большую желтую шестиструнную гитару. Присел на табурет, задумчиво прошелся пальцами по струнам и стал подтягивать колки. В маленькой кухне гитара зазвучала мелодично и неожиданно громко. Я обожаю звук гитары, меня учил на ней играть средний брат Юра, впрочем, честно говоря, без особого успеха. Этот инструмент был суперпопулярен в стране Советов.

В те годы на гитаре играли не только многие мужчины, но и женщины, мальчишки и девчонки. Не в этом ли секрет фантастической популярности Владимира Высоцкого? Вот уже шесть лет нет с нами этого великого человека, а его прокуренный, хриплый голос до сих пор слышен из всех окон всех домов большой страны.

Словно угадав мои мысли, Лельченко вдруг запел:

Небо этого дня ясное

Но теперь в нём броня лязгает

А по нашей земле гул стоит,

И деревья в смоле, – грустно им.