Горькие травы

— Вот новость. Зачем вам, Дмитрий Романович? На вашем месте ни за какие бы деньги не согласился. Когда-то был колхоз, а сейчас… Хуже не сыщешь… Вы совсем решились?

— Решил, Егор.

— Голубчик! — сердечно сказал Анатолий Ефимович Тахинин, сдергивая с начинающей лысеть головы картуз и протягивая руки. — Милости прошу, ради бога! — заговорил он быстро-быстро, чуть надтреснутым голосом. — Голубчик! Душевно рад! Буду обязан по гроб жизни. Я вам уже обязан — спаситель вы мой. Все, все передам из рук в руки, хоть сейчас, честненько! Пойдемте, я вас покормлю, родной мой.

— Не так скоро, — засмеялся Поляков. — Колхоз не завод. Изберут, вот тогда и потолкуем.

— Изберут, Дмитрий Романович, изберут! Захочешь — сей же час изберут. Они меня тут за пустое место считают, хоть сейчас рады избавиться. Когда, вы думаете, собрание?

— Из райкома разве не звонили, Анатолий Ефимович?

— Ах, да… Еще нет. Видать, выпустили из виду…

— Вряд ли, просто дают время ознакомиться с хозяйством. Потом и решить: отказываться ли, браться…

— А что тут решать, Дмитрий Романович? — испугался Тахинин. — Человек вы молодой, с инженерским образованием. Слышал я — свой в этих краях. — Он вопросильно взглянул на Полякова и, оставаясь до конца откровенным, решительно продолжал — Ну, меня невзлюбили, и сам не знаю — за что. Вот почти три года бьюсь как рыба об лед. В машинах не разбираюсь, тут они меня, мерзавцы, любой вокруг пальца обведет. Идешь, стоит трактор — тракторист с прицепщиком спины жарят. Спрашиваешь, в чем дело, а он, паршивец, сонную свою харю подымет, тычет в гусеницу. Видишь, говорит, трак отвалился? Ну, посмотришь, посмотришь, вроде бы ничего не отвалилось, а сказать не скажешь: стыдно. Вдруг опростоволосишься? Ну, с тем и уходишь. А с вами другое дело, вы разбираетесь. Не так страшен черт, как его малюют. Правда, хозяйство большое, я все на попутных разъезжал, а вам советую газик приобрести.

— А сами вы что ж?

Тахинин махнул рукой, утерся картузом от волнения.

— Дурак потому. Все жалел, жалел. Дороговато казалось, неудобно. А стесняться тут нечего — все равно не поймут. Я тебя, Дмитрий Романович, в дело мгновенно введу, тут особой сноровки не надо. Отчетность у меня в ажуре, осилил. Вот только к чему она, отчетность, если порядку никакого не признают?

— Зря вы так, Анатолий Ефимович, неверный тон взяли. Как в неприятельском лагере живете.

— Довели, проклятые. До этого я другой был. С мелькомбината провожали — часы поднесли именные.

Тахинин беспокойно заглянул Полякову в лицо, наморщил узкий лоб и, меняя тон, зачастил:

— Только, Дмитрий Романович, вы не пугайтесь. Здесь, как и везде, свой талант нужен, тогда поймут. У меня часто бывало, вот-вот, кажется, ухвачу самое важное, все вижу, все понимаю… Потом пройдет немного, и вижу — химера! Химера! Никто мне не верит, в лицо прямо не говорят, а чувствую — не верят. И сам перестаю себе верить. Махну рукой, катись все к такой матери! — Тахинин еще больше понизил голос. — Скажу я вам: крепко здесь старого председателя Лобова помнят. Говорят, мужик был хоть и без руки, зато с башкой. Все дело в авторитете!

Он еще долго говорил, и Поляков, скрывая раздражение, слушал. Ему не нравился Тахинин — слишком он мельтешил и суетился, не нравился узкий лоб, ныряющий, беспокойный взгляд, откровенно страдальческое выражение лица. О каком авторитете может идти речь, если человек с ненавистью говорит о своей работе и откровенно, до неприличия, радуется возможности спихнуть ее на плечи другого?

— Вы, точно цыган, хотите во что бы то ни стало лошаденку сбыть, — вставил наконец Поляков, слушавший больше молча.

Тахинин замахал руками, засмеялся. Помедлил.

— Ну что, впрочем, говорить. Не справился. Ни подготовки, ни способностей к этому делу. Земля — великая мудрость, Дмитрий Романович, да. Честно говоря, и рад. Перед людьми стыдно. Ну, не смог, — убить меня теперь, что ли?

Он захватил картуз и повел знакомить с конторскими работниками.

Баба Салыниха из соседнего с Зеленой Поляной села Коростыли, злостная и неуловимая самогонщица, известная всей районной милиции крепостью самогона, стояла на полдороге из своего села в Зеленую Поляну и разговаривала с кумой. Две кумы делились новостями. Перечислив, кто с кем разошелся и сошелся за последнюю неделю, они взялись за порядки в колхозе, и тут кума из Зеленой Поляны, в толстой коричневой шали, плотно обмотанной вокруг головы, с толстым, подозрительно ярким носом, неловко вскинула руками:

— Господь с тобою, кума Салыниха, и разве ты ничего не знаешь?

— А что мне знать, кума Степанида? — насторожилась Салыниха. — Я женщина занятая, лясы точить мне некогда.

— И что я тебе скажу, кума… — растягивая удовольствие и поправляя платок, сказала Степанида. — К нам нового председателя прислали, на днях обчее собрание, со всех бригад будут съезжаться. С городу приедут.

Кума Салыниха безразлично и досадливо отмахнулась: