Горькие травы

Марфа сходила в помещение, где содержались вот-вот готовые телиться коровы, осмотрела их. Пока ничего тревожного не предвиделось. Марфа подбросила некоторым дробного лиственного сенца. Специально берегли ради таких случаев. Одной, особо исхудавшей, с обвисшим брюхом, принесла в лукошке нарубленной свеклы и опять вспомнила Полякова. Корова шумно обнюхала лукошко и стала есть. «Эта должна сегодня, — подумала Марфа. — Надо часа через два поглядеть. Худа больно, трудно будет».

Она вернулась в пристройку, где сторож дед Силантий растопил печь и грелся, жмурясь на огонь.

— Пока ничего, — сказала ему Марфа и села поодаль на топчан из неструганых досок.

Силантий блаженно покивал.

— Шла бы ты спать, — предложил он. — Надо будет — кликну.

— Ладно, ладно, дед, не нам с тобой решать. Тебе-то что, а мне потом отвечать небось. Девки-то уехали?

— Уехали, чего им… Земля на Алтае, говорят, жирная, хучь ешь ее, землю-то. А то бы шла спать, в сам деле?

— Да нет, не пойду.

— Ну, сиди, сиди, — согласился Силантий. — Што, от Степки ничего не слыхать?

— Нет, дед. Все в город хочу вырваться, по начальству походить. Говорят, скоро сами вызовут.

— Куда как важно. И то, под лежач камень вода не пойдет. Давно тебе надо сходить. Этакая безобразия! Слышь, стороной-то ходят слухи, из тюрем распускать стали. В Покровку, слышь, двое досрочно вернулись.

— Я тоже слыхала, вот и хочу съездить, узнать.

— И я говорю. Пошто тогда сажали? Я и говорю — непонятно. А Дмитрий Романыч уехал, говорят?

— Уехал. В Москву, на совещание.

— И я говорю — уехал. А пошто он туда уехал? Сев на носу, а он уехал. Раньше сходку один раз в году соберут, а хлеб родил.

— Дела там большие решаются, в Москве, говорят, по нашему крестьянскому положению.

Марфа развязала платок, опустила его на плечи, достала из кармана гребешок, стала расчесываться. За день волосы свалялись, и теперь было приятно. Она с наслаждением драла гребешком зудевшую кожу и отдыхала. С тех пор как деду Силантию пришлось бросить плотницкую работу (стало ломить руки от ревматизма), он ходил в сторожах, привык к ночным бдениям, а разговорчивостью и дотошностью он отличался и раньше. Марфа расчесывала, вновь укладывала хоть и поредевшие и поседевшие, но все еще густые волосы, отдыхала под болтовню деда Силантия. Она почти не слушала его. Затем она вновь повязалась, прислонилась головой к стене — хотела немного подремать, потом сходить к коровам. Огонь в печке потрескивал, дед Силантий щурился и вздыхал, подставляя теплу то руки, то ноги, то лицо. Ему нравилось тепло, было лень вставать, идти в обход по фермам, амбарам и конюшне, он оттягивал время, хотя в первый раз пора было идти.

— Вот оттает земля, поползут муравьи — попарюсь, отойдут руки — опять возьму топор. Та ли сладость — тюк да тюк, глядишь — готово. Вещь тебе, подержать можно, полюбоваться. А тут? Сиди сиднем, одни коровы сопят, собаки гавкают. Ничего себе не высидишь.

— Ты прошлым летом, я слыхала, лечился.

— Лечился. Муравья хорошего не нашел, худосочный весь муравей. Хорошего кипятком обдашь — ядом шибанет в нос. А потом залазь, сиди — любо-дорого. А этот, прошлым летом, — так, не за пах, даже за эти нежные места не тронул, — дед Силантий неопределенно указал бородой куда-то вниз и, довольный сам собой, тихонько тоненько захихикал.

— Пакостник ты, дед, — сонно отозвалась Марфа. — То-то небось плакали от тебя бабы в молодости.

— Плакать не плакали, а смеялись часто, девка.

— Пошел бы ты, старый, поглядел. Хватит зубы скалить.

— Надо сходить, — согласился дед Силантий, с кряхтением натягивая на себя латаный-перелатаный полушубок и подпоясываясь.

Он вернулся скоро, и Марфа приоткрыла глаза, она еще не успела задремать по-настоящему, и заворочалась, устраиваясь поудобнее.

— Тихо все, заглянул я в телильню — ничего пока, все, как следует быть. Спи, девка, отдыхай.

Он опять подсел к печке, подбросил сухое полено, подумал и подбросил еще одно, и скоро по свежим дровам нежно, неслышно поползли бледно-оранжевые язычки огня, поленья стали потрескивать, темнеть. На концах поленьев у дверцы закипала вода, это навело деда Силантия на мысли о наступившей весне, об оттаявших вершинах холмов, о мутных ручьях в канаве, о своих ноющих руках, и еще он подумал о председателе: что самая весна, горячка, а он разъезжает по совещаниям. Тут, правда, примешивалось прошлое, в свое время Дмитрий Поляков не обратил внимания ни на одну из дочерей деда Силантия, хотя те старались изо всех сил. Где-то глубоко внутри, скрывая сам от себя, дед Силантий таил надежду. Приедет председатель и объявит какой-нибудь новый закон, принятый на совещании в Москве. Хотя бы о том, что теперь будут платить на каждый трудодень не меньше пятнадцати рублей. Почему именно пятнадцать, дед Силантий не знал. Ему хотелось, чтобы не меньше пятнадцати, и это его радовало. Тогда в колхоз все пойдут работать, даже отслужившие срок солдаты будут жениться на месте и работать в колхозе. С такой приятной мыслью он задремал, успев отодвинуть в глубь печи недогоревшие дрова.